Page 145 - Донские рассказы

I
Началось это с медвежьей охоты.

Тетка Дарья рубила в лесу дровишки, забралась в непролазную гущу и едва не попала в
медвежью берлогу. Баба Дарья бедовая – оставила неподалеку от берлоги сынишку
караулить, а сама живым духом мотнулась в деревню. Прибежала – и перво-наперво в
избу Трофима Никитича.

– Хозяин дома?
– Дома.
– На медвежью берлогу напала… Убьешь – в часть примешь.

Поглядел Трофим Никитич на нее снизу вверх, потом сверху вниз, сказал презрительно:

– Не брешешь – веди, часть барышов за тобою.
Собрались и пошли, Дарья передом чикиляет, Трофим Никитич с сыном Ильей сзади.
Сорвалось дело: подняли из берлоги брюхатую медведицу, стреляли чуть ли не в упор, но
по случаю бессовестных ли промахов или еще по каким неведомым причинам, но только
зверя упустили. Долго осматривал Трофим Никитич свою ветхую берданку, долго
«тысячился», косясь на ухмылявшегося Илью, под конец сказал:
– Зверя упущать никак не могем. Придется в лесу ночевать.

Поутру видно было, как через лохматый сосновый молодняк уходила медведица на
восток, к Глинищевскому лесу. Путаный след отчетливо печатался на молодом снегу; по
следу Трофим с сыном двое суток колесили. Пришлось и позябнуть и голоду опробовать –
харчи прикончились на другой день, – и лишь через трое суток на прогалинке, под
сиротливо пригорюнившейся березой, устукали захваченную врасплох медведицу. Вот
тут-то и сказал Трофим Никитич в первый раз, глядя на Илью, ворочавшего
семнадцатипудовую тушу:
– А силенка у тебя водится, паря… Женить тебя надо, стар я становлюсь, немощен, не
могу на зверя ходить и в стрельбе плошаю – мокнет слезой глаз. Вот видишь, у зверя в
брюхе дети, потомство… И человеку такое назначение дадено.

Воткнул Илья нож, пропитанный кровью, в снег, потные волосы откинул со лба, подумал:
«Ох, начинается…»
С этого и пошло. Что ни день, то все напористей берут Илью в оборот отец с матерью:
женись да женись, время тебе, мать в работе состарилась, молодую бы хозяйку в дом
надо, старухе на помощь… И разное тому подобное.

Сидел Илья на печке, посапливал да помалкивал, а потом до того разжелудили парня,
что потихоньку от стариков пилу зашил в мешок, топор прихватил и прочие
инструменты по плотницкой части и начал собираться в дорогу, да не куда-нибудь, а в
столицу, к дяде Ефиму, который в булочной Моссельпрома продавцом служит.
А мать свое не бросает:

– Приглядела тебе, Ильюшенька, невесту. Была бы тебе хороша да пригожа, чисто
яблочко наливное. И в поле работать и гостя принять приятным разговором может.
Усватать надо, а то отобьют.
В хворь вогнали парня, в тоску вдался, больно жениться неохота, а тут-таки, признаться,
и девки по сердцу нет, в какую деревню ни кинь поблизости – нет подходящей. А как
узнал, что в невесты ему прочат дочь лавочника Федюшина, вовсе ощетинился.
Утром, кое-как позавтракав, попрощался с родными и пешкодралом махнул на станцию.
Мать при прощании всплакнула, а отец, брови седые сдвинув, сказал зло и сердито:
– Охота тебе шляться, Илья, иди, но домой не заглядывай. Вижу, что зараженный ты
кумсамолом, все с ними, с поганцами, нюхался, ну и живи как знаешь, а я тебе больше