Page 143 - Донские рассказы

И вот выпала нам такая линия – патроны прикончились, а подвозу нет. Банда
расположилась в одном конце хутора, мы в другом. В очень секретной тайне содержим
от жителей, что патрон не имеем. Тут-то и получилась измена. Посередь ночи – я в
заставе был – слышу: стоном гудет земля. Лавой идут по-за хутором и оцепить нас имеют
в виду. Прут в наступ, явственно без всяких опасениев, даже позволяют себе шуметь
нам:
́
– Сдавайтесь, красные казачки, беспатронники! А то, братушки, нагоним вас на
склизкое!..
Ну, и нагнали… Так накрутили нам хвосты, что довелось-таки мерять по бугру, чья
коняка добрее. Поутру собрались верстах в пятнадцати от хутора, в лесу, и доброй
половины своих недосчитались. Какие ушли, а остатних порубали. Ущемила меня тоска –
́
житья нету, а тут Дарью хворь обротала. Верхи поскакалась ночью и вся собой
сменилась, почернела. Гляжу, покрутилась с нами и пошла от становища в лес, в
гущину. Я такое дело смекнул и за ней по следу. Забилась она в яры, в бурелом, вымоину
нашла и, как волчиха, листьев-падалицы нагребла и легла спервоначалу вниз мордой, а
посля на спину обернулась. Квохчет, счинается родить, я за кустом не ворохнусь сижу,
на нее скрозь ветки поглядываю… И вот она кряхтит-кряхтит, потом зачинает
покрикивать, слезы у ней по щекам, а сама вся зеленью подернулась, глаза выпучила,
тужится, ажник судорога ее выгинает. Не казачье это дело, а гляжу и вижу – не
разродится баба, помрет… Выскочил я из-за куста, подбег к ней, смекаю, что надо мне
́
ей помочь оказать. Нагнулся, рукава засучил, и такая меня оторопь взяла, потом весь
взмок. Людей доводилось убивать – не робел, а тут поди вот! Вожусь около нее, она
перестала выть и такую мне запаливает хреновину.

– Знаешь, Яша, кто банде сообчил, что у нас патронов нет? – и глядит на меня сурьезно
так.

– Кто? – спрашиваю у ней.
– Я.

– Что ты, дурная, собачьей бесилы обтрескалась? Не тот час, чтоб гутарить, молчи
лежи!..

Она опять свое:
– Смертынька в головах у меня стоит, повинюсь перед тобой я, Яша… Не знаешь ты,
какую змею под рубахой грел…

– Ну, винись, – говорю, – ляд с тобой!

Тут она и выложила. Рассказывает, а сама головою оземь бьется.
– Я, – говорит, – в банде своей охотой была и тягалась с ихним главачом Игнатьевым…
Год назад послали меня в вашу сотню, чтоб всякие сведения я им сообчала, а для
видимости я и представилась снасилованной. Помираю, а то в дальнеющем я бы всю
сотню перевела…

Сердце у меня тут прикипело в грудях, и не мог я стерпеть – вдарил ее сапогом и рот ей
раскровянил. Но тут у ней схватки заново начались, и вижу я – промеж ног у нее
образовалось дите… Мокрое лежит и верещит, как зайчонок на зубах у лисы… А Дарья
уж и плачет и смеется, в ногах у меня полозит и все колени мои норовит обнять…
Повернулся я и пошел от нее до сотни. Прихожу и говорю казакам – так и так…

Поднялась промеж них киповень. Спервоначалу хотели меня порубать, а посля и говорят
мне:

– Ты примолвил ее, Шибалок, ты должен ее и прикончить, со всем с новорожденным
отродьем, а нет – тебя на капусту посекем…
Стал я на колени и говорю:

– Братцы! Убью я ее не из страху, а по совести, за тех братов-товарищев, какие головы
поклали через ее изменшество, но поимейте вы сердце к дитю. В нем мы с ней