Page 2 - Донские рассказы

была бездыханна. И даже первый после зимы дождь – бездушный и бесцветный в
предутренних сумерках – был лишен того еле приметного аромата, который так присущ
весенним дождям. По крайней мере, так казалось Стрельцову.
Он накинул на голову капюшон плаща, пошел к конюшне, чтобы подложить коню сена.
Воронок зачуял хозяина еще издали, тихо заржал, нетерпеливо перебирая задними
ногами, гулко стуча подковами по деревянному настилу пола.
В конюшне было тепло и сухо. Пахло далеким летом, степным улежавшимся сеном,
конским потом. Стрельцов зажег фонарь, положил в ясли сена, сбросил с головы
капюшон.

Коню было скучно одному в темной конюшне. Он нехотя понюхал сено, всхрапнул и
потянулся к хозяину, осторожно прихватывая шелковистыми губами кожу на его щеке,
но, наткнувшись нежным храпом на жесткую щетину хозяйских усиков, недовольно
фыркнул, жарко дохнул в лицо пережеванным сеном и, балуясь, стал жевать рукав
плаща. Будучи в добром духе, Стрельцов всегда разговаривал с конем и охотно принимал
его ласки. Но сейчас не то было у него настроение. Он грубо оттолкнул коня и пошел к
выходу.
Еще не убедившись окончательно в дурном расположении хозяина, Воронок игриво
повернулся, загородил крупом проход из станка. Неожиданно для самого себя Стрельцов
с силой ударил кулаком по конской спине, хрипло крикнул:

– Разыгрался, черт бы тебя!..
Воронок вздрогнул всем телом, попятился, часто переступая ногами, пугливо прижался
боком к стенке. Чувство стыда за свою неоправданную несдержанность шевельнулось в
душе Стрельцова. Он снял висевший на гвозде фонарь, но не погасил его, а зачем-то
поставил на пол, присел на лежавшее возле двери седло, закурил. Спустя немного
сказал тихо:
– Ну извини, брат, мало ли чего не бывает в жизни…

Воронок круто изогнул шею, вывернул фиолетово поблескивающее глазное яблоко,
посмотрел на понуро сидящего хозяина, потом стал лениво пережевывать хрупающее на
зубах сено.

Грустно пахло на конюшне увядшими степными травами, по-осеннему шепелявил, падая
на камышовую крышу, частый дождь, брезжил мутный, серый рассвет… Стрельцов долго
сидел, уронив голову, тяжело опираясь локтями о колени. Ему не хотелось идти в дом,
где спит жена, не хотелось видеть ее рассыпанные по подушке белокурые, слегка
подвитые волосы и эту страшно знакомую круглую родинку на смуглом плече. Здесь, на
конюшне, ему было, пожалуй, лучше, покойнее…
Он распахнул дверь, когда почти совсем уже рассвело. Грязные клочья тумана висели
над обнаженными тополями. В мутно-сизой мгле тонули постройки МТС и еле
видневшийся вдали хутор. Зябко вздрагивали под ветром опаленные морозами,
беспомощно тонкие веточки белой акации. И вдруг в предрассветной тишине,
исполненное нездешней печали, долетело из вышней, заоблачной синевы и коснулось
земли журавлиное курлыканье.

У Стрельцова больно защемило сердце. Он проворно встал и долго, напрягая слух,
прислушивался к замирающим голосам журавлиной стаи, потом глухо, как во сне,
застонал и проговорил:

– Нет, больше не могу! Надо с Ольгой выяснить до конца… Больше не могу я! Нет моих
сил больше!

Так безрадостно начался первый по-настоящему весенний день у раздавленного горем и
ревностью Николая Стрельцова. А в этот же день, поутру, когда взошло солнце, на
суглинистом пригорке, неподалеку от дома, где жил Стрельцов, выбилось из земли
первое перышко первой травинки. Острое бледно-зеленое жальце ее пронизало
сопревшую ткань невесть откуда занесенного осенью кленового листа и тотчас поникло
под непомерной тяжестью свалившейся на него дождевой капли. Но вскоре южный