Page 322 - Донские рассказы

На земле лежачих их и побили… Аникушка после выстрелов закачался на ногах, но упал
не сразу. Спервоначалу на колени, а потом резко обернулся и лег вверх лицом. Пан
подошел, спрашивает очень ласково:
– Хочешь жить? Коли хочешь – проси прощенья. Так и быть, полсотни розог – и на фронт.

Набрал Аникушка слюней полон рот, а доплюнуть силов не хватило, по бороде потекли…
Побелел весь от злости, только куда уж… три пули его продырявили…
– Перетяните его на дорогу! – приказывает пан. Поволокли его казаки и кинули через
плетень, поперек дороги. Тем часом в станицу из Тополевки ехала сотня казаков, при
них две пушки. Пан на плетень, как кочет, вскочил, звонко кричит:

– Ездовый, ры-сью, не объезжать!..
На мне волосы встали дыбом. Держу в руках Семенову одежу и сапоги, а ноги не держат,
гнутся… Лошади, они имеют божью искру, ни одна на Аникушку не ступнула, сигают
через… Припал я к плетню, глаза не могу закрыть, во рту спеклось… Колеса пушки
попали на ноги Аникею… Захрустели они, как ржаной сухарь на зубах, измялись в
тоненькие трощинки… Думал, помрет Аникей от смертной боли, а он хоть бы крикнул,
хоть бы стон уронил… Лежит, голову плотно прижал, землю с дороги пригоршнями в рот
пихает… Землю жует и смотрит на пана, глазом не сморгнет, а глаза ясные, светлые, как
небушко…
Тридцать два человека в тот день расстрелял пан Томилин. Один Аникей живой остался
через гордость свою…
Дед Захар пил из баклаги долго и жадно. Утирая выцветшие губы, нехотя докончил:

– Быльем поросло это. Остались одни окопы, в каких наши мужики землю себе
завоевывали. Растет в них мурава да краснобыл степной… Аникею ноги отняли, ходит он
теперя на руках, туловищу по земле тягает. С виду – веселый, с Семеновым парнишкой
кажин день возле притолоки меряются. Парнишка-то перерастает его… Зимой, бывало,
вылезет на проулок, люди скотину к речке гонят поить, а он подымет руки и сидит на
дороге… Быки со страху на лед побегут, на сколизи чуть не раздираются, а он смеется…
Один раз лишь заприметил я… Весной трактор нашей коммуны землю пахал за казачьей
гранью, а он увязался, поехал туда. Я овец пас неподалеку. Гляжу, полозит мой Аникей
по пахоте. Думаю, что он будет делать? И вижу: оглянулся Аникей кругом, видит, людей
вблизи нету, так он припал к земле лицом, глыбу, лемешами отвернутую, обнял, к себе
жмет, руками гладит, целует… Двадцать пятый год ему, а землю сроду не придется
пахать… Вот он и тоскует…
В дымчато-синих сумерках дремала лазоревая степь, на круговинах отцветающего
чабреца последнюю за день взятку брали пчелы. Ковыль, белобрысый и напыщенный,
надменно качал султанистыми метелками. Овечья отара двигалась под гору к Тополевке.
Дед Захар, опираясь на чакушу, шел молча. По дороге, на заботливо расшитом
полотнище пыли, виднелись следы: один волчий, шаг в шаг, редкий и разлапистый,
другой – косыми полосами кромсавший дорогу – след тополевского трактора.

Там, где летник вливается в заросший подорожником позабытый Гетманский шлях,
следы расстались. Волчий свернул в сторону, в яры, залохматевшие зеленой непролазью
бурьяна и терновника, а на дороге остался один след, пахнувший керосиновой гарью,
размеренный и грузный.
1926