Page 71 - Донские рассказы

подбитый Лопахиным танк.
Темно-серая, еще недавно грозная машина стояла, повернувшись наискось, зияя
навсегда умолкшим жерлом приподнятого орудийного ствола. Первый танкист,
прыгнувший из люка и срезанный с ног очередью автомата, лежал возле гусеницы,
широко раскинув руки, и ветер лениво шевелил полу его распахнутого мундира; второй –
убитый Звягинцевым – перед смертью успел отползти от танка. Сквозь редкие кустики
полыни Звягинцев видел его темноволосый затылок, выброшенную вперед загорелую
руку с засученным по локоть рукавом серой рубашки, отполированные, сверкавшие на
солнце подковки и круглые, белые, стертые шляпки гвоздей на подошвах ботинок.

– При такой жарище к вечеру и вот этот крестник мой и другие битые обязательно
припухнут и вонять начнут. От таких соседей тут не продыхнешь… – почему-то вслух
сказал Звягинцев и гадливо поморщился.

По спине его поползли мурашки, и он зябко повел плечами, вспомнив тошнотно-
сладкий, трупный запах, с самого начала весны неизменно сопутствовавший полку в
боях и переходах.
Давным-давно прошло то время, когда Звягинцеву, тогда еще молодому и неопытному
солдату, непременно хотелось взглянуть в лицо убитого им врага; сейчас он равнодушно
смотрел на распростертого неподалеку рослого танкиста, сраженного его пулей, и
испытывал лишь одно желание: поскорее выбраться из тесного окопа, который за шесть
часов успел осатанеть ему до смерти, и поспать без просыпу суток двое где-нибудь в
скирде свежей ржаной соломы.
Он без труда восстановил в памяти духовитый запах только что обмолоченной ржи,
застонал от нахлынувших и сладко сжавших сердце воспоминаний и снова опустился на
дно окопа, откинул голову, закрыл глаза. Его борол сон, и теперь он с удовольствием
поговорил бы даже с Лопахиным, чтобы развеять тяжкую дрему, но Лопахин после
четвертой атаки немцев перекочевал в запасный окоп и был далеко.
В забытьи, когда незаметно стирается грань между сном и явью, Звягинцев видел жену,
детишек, убитого им танкиста в серой рубашке, директора МТС, какую-то незнакомую
мелководную речушку с быстрым течением и отшлифованной разноцветной галькой на
дне… Речушка бесновалась в крутых глинистых берегах, гудела все настойчивее,
сильнее, и Звягинцев нехотя очнулся, раскрыл глаза: над ним высоко в небе шла
шестерка наших истребителей, далеко опережая отстающий звенящий гул своих
моторов. Звягинцев был человеком практического склада ума и любил свою авиацию не
вообще и не во всякое время, а только когда она прикрывала его с воздуха или на его
глазах бомбила и штурмовала вражеские позиции; потому-то он и проводил
стремительно удалявшихся истребителей холодным взглядом из-под сонно
приспущенных век, с тихой злостью забормотал:

– Опять опоздали! Когда нас немцы бомбили и висели над нашим порядком, как
привязанные, – вы небось кофей пили да собачьи валенки свои натягивали, а теперь,
после шапочного разбора, пошли в пустой след порхать, государственное горючее зря
жечь… Истребители бензина вы, вот кто вы есть такие!
Излить свое негодование до конца ему не удалось: немцы начали артиллерийскую
подготовку, и на передний край обрушился вдруг такой жесточайший шквал огня, что
Звягинцев вмиг позабыл и об истребителях и обо всем остальном на свете…
Сотни снарядов и мин, со свистом и воем вспарывая горячий воздух, летели из-за высот,
рвались возле окопов, вздымая брызжущие осколками черные фонтаны земли и дыма,
вдоль и поперек перепахивая и без того сплошь усеянную воронками извилистую линию
обороны. Разрывы следовали один за другим с непостижимой быстротой, а когда
сливались, над дрожавшей от обстрела землей вставал протяжный, тяжко
колеблющийся всеподавляющий гул.

Давно уже не был Звягинцев под таким сосредоточенным и плотным огнем, давно не
испытывал столь отчаянного, тупо сверлящего сердца страха… Так часто и густо
ложились поблизости мины и снаряды, такой неумолчный и все нарастающий бушевал
вокруг грохот, что Звягинцев, вначале кое-как крепившийся, под конец утратил и редко
покидавшее его мужество и надежду уцелеть в этом аду…