Page 69 - Донские рассказы

из бруствера стебель ромашки. Часто мигая, Звягинцев внимательно смотрел на упруго
качавшуюся запыленную ромашку, на невероятно нарядного шмеля, смотрел так, будто
все это он видел впервые в жизни, и вдруг удивленно вскинул голову: легко пахнувший
ветерок откуда-то издалека донес до его слуха чистый и звонкий крик перепела…

И шелест ветра в сожженной солнцем траве, и застенчивая, скромная красота сияющей
белыми лепестками ромашки, и рыскающий в знойном воздухе шмель, и родной,
знакомый с детства голос перепела – все эти мельчайшие проявления всесильной жизни
одновременно и обрадовали и повергли Звягинцева в недоумение. «Как будто и боя
никакого не было, вот диковинные дела! – изумленно думал он. – Только что кругом
смерть ревела на все голоса, и вот тебе, изволь радоваться, перепел выстукивает, как
при мирной обстановке, и вся остальная насекомая живность в полном порядке и
занимается своими делами… Чудеса, да и только!»

Растерянно озиравшийся Звягинцев напоминал в эти минуты человека, только что
очнувшегося от давившего его во сне кошмара и со вздохом облегчения принявшего
простую и желанную действительность. Ему потребовалось еще некоторое время, чтобы
освоиться и привыкнуть к тишине. А тишина стояла настороженная, недобрая, как перед
грозой, и, продлись она дольше, Звягинцев, наверное, стал бы тяготиться ею, но вскоре
на левом фланге короткими очередями застучал пулемет, из-за высоты начали
пристрелку тяжелые немецкие минометы, и недолгое затишье кончилось так же
внезапно, как и началось.

Подносчик патронов – молоденький малознакомый Звягинцеву красноармеец – подполз
сзади к окопу, сказал, кряхтя и отдуваясь:

– Боепитание доставил. Ну, как, борода, заправляться будешь?
Звягинцев провел ладонью по отросшей на щеках медно-красной щетине, обидчиво
спросил:
– Какая же я, то есть, борода? Что я тебе – старик, что ли?
– Старик не старик, а около этого, обросший до безобразия. Ну, отсыпай свою порцию.

– Мало ли что обросший… Красоту при таком отступлении некогда наводить, это
понимать надо, а года мои не такие уж старые, – недовольно проговорил Звягинцев,
начиняя патронную сумку тяжелыми, маслянисто-теплыми на ощупь патронами.
Не обращая внимания на поправку, словоохотливый подносчик сказал:

– Что ты, отец, гнешься в окопе, как грешная душа? Немца на виду нету, стрельбы
настоящей тоже нету, вылазь на солнышко, разомни старые кости!

Слова «отец» и «старые кости», очевидно, пришлись Звягинцеву не по вкусу, он
поморщился, не без ехидства спросил:

– А почему же ты, парень молодой, на пузе передвигаешься, если немца не видно и огня
мало?
– Это я по старой привычке, – смеясь, ответил подносчик. – Понимаешь, при моей
специальности до того привык ползком, как пресмыкающееся животное, пробираться,
что боюсь, как бы вовсе не разучиться на ногах ходить. Все время так и тянет на брюхе
проползти…

– Дурачье дело нехитрое, вполне можешь разучиться, – охотно подтвердил Звягинцев.

От скуки ему захотелось поговорить с веселым парнем, и он спросил, как и всегда при
разговоре с молодыми бойцами, невольно употребляя тон слегка снисходительный и
покровительственный:

– Ты, паренек, не из третьей роты? Личность твоя мне будто знакомая.
– Из третьей.

– А фамилие твое как?