Page 70 - Донские рассказы

– Утишев.
– Ты женатый, Утишев?

Парень отрицательно покачал головой, заулыбался.
– Возраст мой молодой, не успел до войны.

– То-то, что не успел… Вот будешь подносчиком работать, отвыкнешь ходить, а после
войны вздумаешь жениться и, вместо того чтобы идти на своих на двоих, как все добрые
люди делают, вспомнишь военную привычку и поползешь на пузе к девке свататься. А
она, сердешная, увидит такого жениха и – хлоп в обморок! А невестин родитель и учнет
тебя поперек спины палкой охаживать да приговаривать: «Не позорь честную невесту,
такой-сякой! Ходи, как полагается!»
Утишев потянул к себе за лямку патронную коробку, усмехаясь, сказал:

– Небритый ты, а хитрый… Ты мне зубы не заговаривай, я слушать – слушаю, а патронам
счет веду. Кончилась заправка! Стрелять не тебе одному.

Звягинцев хотел что-то возразить, но Утишев пополз к соседнему окопу и, не
поворачивая головы, вдруг наставительно и серьезно сказал:

– А ты, борода, стреляй поэкономней и пометче, а то ты, наверное, пуляешь в белый свет,
как в копеечку. Да про девушек на старости лет поменьше думай, тогда у тебя и руки
дрожать не будут…

От неожиданности и обиды Звягинцев не сразу нашелся, что ответить, и, только
помедлив немного, крикнул вдогонку:

– Бабушку свою поучи, как надо стрелять, сопливец ты этакий!
Утишев полз, улыбаясь и не оглядываясь, волоча за собой патронные коробки. Звягинцев
презрительно посмотрел на его спину с проступившими на лопатках белыми пятнами
соли, на веревочную лямку, перекинутую через плечо и глубоко врезавшуюся в добела
выгоревшую на солнце гимнастерку, огорченно подумал: «Народ какой-то несерьезный
пошел, просто черт его знает, что за народ! Как, скажи, все они в учениках у Петьки
Лопахина были… Эх, беда, беда, нету Миколы Стрельцова, и поговорить толком не с
кем».

Мимолетно погоревав об отсутствующем друге, Звягинцев привел в порядок свое
солдатское хозяйство: выбросил катавшиеся под ногами гильзы, поправил скатку,
вычистил травою и припрятал в нишу котелок; хотел было немного углубить окоп, но
при одной мысли о том, что надо опять орудовать лопаткой, по кусочку отколупывать
сухую и твердую, как камень, землю, все существо его восстало против этого, и он
ощутил вдруг такую чугунную тяжесть и усталость в руках, что сразу же и бесповоротно
решил: «Обойдется и так, не колодезь же рыть, на самом деле! А смерть, если захочет, –
так и в колодезе найдет».
Редкие хлопья облаков плыли на восток медленно и величаво. Лишь изредка белая,
насквозь светящаяся тучка ненадолго закрывала солнце, но и в такие минуты не
становилось прохладней; раскаленная земля дышала жаром, и даже теневая сторона
окопа была до того нагрета, что Звягинцеву противно было к ней прикасаться.

В окопе стояла духота неподвижная, мертвая, как в жарко натопленной бане; назойливо
звенели появившиеся откуда-то мухи. Разморенный полуденным зноем Звягинцев,
посидев на свернутой скатке, вставал, тер тыльной стороной ладони слипавшиеся глаза,
смотрел на подбитые и сгоревшие танки, на распластанные по степи трупы немцев, на
бурую хвостатую тучу пыли, двигавшуюся далеко за высотами над грейдером, что
тянулся на восток параллельно течению Дона. «Что-то умышляют проклятые фрицы, –
думал он, следя за движением пыли. – К ним, видать, подкрепления идут – вон какую
пылищу подняли. Подтянут силенки, перегруппировку сделают, залижут болячки и
опять полезут. Они – упорные черти, невыносимо упорные! Но и мы не из глины
деланные, мы тоже научились умывать ихнего брата так, что пущай только успевают
красную юшку под носом вытирать. Это им не сорок первый год! Побаловались сначала,
и хватит!» – успокаивая себя, размышлял Звягинцев, а потом перевел взгляд на