Page 68 - Донские рассказы

кучерявый, нежно-голубой дымок…
Горящий танк, с взревевшим словно от нестерпимой боли мотором, повернул под
прямым углом, ринулся в сад, пытаясь сбить пламя о ветви поверженного огнем густого
вишенника.

Ослепленный и полузадушенный дымом водитель, наверное, плохо видел: на полном
ходу танк попал в пустой, заброшенный колодец, ударился о выложенную камнем стенку
и, накренившись, приподняв дышащее перегретым маслом черное днище, так и застыл
там, обезвреженный, ожидающий гибели. Все еще с бешеной скоростью вращалась
левая гусеница его, тщетно пытаясь ухватиться белыми траками за землю, а правая,
прогибаясь, повисла над взрытой землей, бессильная и жалкая.
Все это видел Копытовский. Дыша коротко и часто, следил он округлившимися глазами
за свирепым движением и гибелью вражеского танка и опомнился только тогда, когда
над ухом лопнул знакомый выстрел своего, лопахинского, ружья. С птичьей быстротой
повернув голову, Копытовский увидел справа, в сотне метров от окопа, танк, шедший
неровными, судорожными рывками и через короткое мгновение остановившийся, и
почти вплотную возле себя, сбоку, багровое, чужое лицо Лопахина.
Два немецких танкиста, словно серые тени, метнулись из люка остановившейся машины.
Один из них, в распахнутом мундире, падая на спину, круто повернулся на каблуках,
крестом раскинул руки; второй, без шапки, темноволосый, в серой рубашке с
завернутыми по локти рукавами, хотел было встать на колени и вдруг опять приник к
земле, приник всем телом, пополз, извиваясь по-змеиному, почти не шевеля руками…
В это самое мгновение замешкавшийся на секунду Копытовский почувствовал, как из
рук его с силой рванули автомат: Лопахин, не сводя завороженных глаз с ползущего
танкиста, тянул к себе автомат Копытовского, но как только справа, из окопа
Звягинцева, треснул одинокий выстрел и ползущий танкист уткнулся носом в землю,
Лопахин отпустил автомат, повернул к Копытовскому исказившееся от гнева лицо, со
свистом втягивая сквозь стиснутые зубы воздух, заикаясь, сказал:

– Ты сволочь, раздолбанное корыто!.. Ты воюешь или как? Чего вовремя не стрелял?
Ждешь, когда он в плен начнет сдаваться?! Бей его, пока он руки вверх не успел
поднять! Бей его с лету! Мне немец на моей земле не пленный нужен, мне он тут нужен
– мертвый, понятно тебе, мамин сын?!
Уже высоко над истерзанной снарядами землей поднялось в синем и хорошем небе
солнце, уже острее, горше и милее сердцу стал запах пригретого солнцем степного
полынка, когда из-за окутанных маревом донских высот снова появились танки и
немецкая пехота снова поднялась в третью по счету, бесплодную атаку…

Шесть ожесточенных атак отбили бойцы соединения, прикрывавшего подступы к
переправе, немецкая пехота и танки откатились за высоты, и к полудню над полем боя
установилось недолгое затишье.
После громового гула артиллерийской канонады, грохота разрывов и пулеметно-
автоматной трескотни, раскатами ходившей вдоль всего переднего края, необычной и
странной показалась Звягинцеву эта внезапно наступившая тишина… Медленным
движением он снял с головы каску, устало провел по грязному лицу рукавом
гимнастерки, отирая обильно струившийся пот, затем, с удовольствием прислушиваясь к
негромким звукам собственного голоса, сказал:

– Ну, вот и притихло…
Он наслаждался блаженной тишиной и с детским вниманием, слегка склонив голову
набок, долго прислушивался к сухому шороху осыпавшейся с бруствера земли. Песчинки
и мелкие, черствые крошки глины желтым ручейком стекали по скату насыпи, отвесно
падали на дно окопа, ударялись о расстрелянные гильзы, густо лежавшие у ног
Звягинцева, и гильзы тоненько, мелодично позвякивали, словно невидимые, скрытые под
землей колокольчики. Где-то совсем близко застрекотал кузнечик, Звягинцев послушно
повернулся и на этот новый, привлекший его внимание звук. Оранжевый шмель с
жужжанием, похожим на вибрирующий стон низко отпущенной басовой струны, сделал
круг над окопом, на лету выпустил бархатно-черные, мохнатые лапки, сел на торчавший