Page 2 - Один день Ивана Денисовича

Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работы на денек
освободиться? Ну прямо все тело разнимает.

И еще – кто из надзирателей сегодня дежурит?
Дежурит – вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгий сержант черноокий. Первый раз
глянешь – прямо страшно, а узнали его – из всех дежурняков покладистей: ни в карцер
не сажает, ни к начальнику режима не таскает. Так что полежать можно, аж пока в
столовую девятый барак.

Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое: наверху – сосед Шухова баптист
Алешка, а внизу – Буйновский, капитан второго ранга бывший, кавторанг.

Старики дневальные, вынеся обе параши, забранились, кому идти за кипятком.
Бранились привязчиво, как бабы. Электросварщик из 20-й бригады рявкнул:

– Эй, фитили! – и запустил в них валенком. – Помирю!
Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.

В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:
– Василь Федорыч! В продстоле передернули, гады: было девятисоток четыре, а стало
три только. Кому ж недодать?
Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась: от кого-то
вечером кусочек отрежут.

А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя бы уж одна
сторона брала – или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то ни то ни се.

Пока баптист шептал молитвы, с ветерка вернулся Буйновский и объявил никому, но как
бы злорадно:

– Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!
И Шухов решился – идти в санчасть.

И тут же чья-то имеющая власть рука сдернула с него телогрейку и одеяло. Шухов
скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с верхней нарой
вагонки, стоял худой Татарин.
Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.

– Ще – восемьсот пятьдесят четыре! – прочел Татарин с белой латки на спине черного
бушлата. – Трое суток кондея с выводом!

И едва только раздался его особый сдавленный голос, как во всем полутемном бараке,
где лампочка горела не каждая, где на полусотне клопяных вагонок спало двести
человек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться все, кто еще не встал.

– За что, гражданин начальник? – придавая своему голосу больше жалости, чем
испытывал, спросил Шухов.

С выводом на работу – это еще полкарцера, и горячее дадут, и задумываться некогда.
Полный карцер – это когда без вывода.
– По подъему не встал? Пошли в комендатуру, – пояснил Татарин лениво, потому что и
ему, и Шухову, и всем было понятно, за что кондей.
На безволосом мятом лице Татарина ничего не выражалось. Он обернулся, ища второго
кого бы, но все уже, кто в полутьме, кто под лампочкой, на первом этаже вагонок и на
втором, проталкивали ноги в черные ватные брюки с номерами на левом колене или,
уже одетые, запахивались и спешили к выходу -переждать Татарина на дворе.

Если б Шухову дали карцер за что другое, где б он заслужил – не так бы было обидно. То
и обидно было, что всегда он вставал из первых. Но отпроситься у Татарина было нельзя,