Page 7 - Один день Ивана Денисовича

В санчасти, как всегда, до того было чисто в коридоре, что страшно ступать по полу. И
стены крашены эмалевой белой краской. И белая вся мебель.

Но двери кабинетов были все закрыты. Врачи-то, поди, еще с постелей не подымались. А
в дежурке сидел фельдшер – молодой парень Коля Вдовушкин, за чистым столиком, в
свеженьком белом халате – и что-то писал.
Никого больше не было.
Шухов снял шапку, как перед начальством, и, по лагерной привычке лезть глазами куда
не следует, не мог не заметить, что Николай писал ровными-ровными строчками и
каждую строчку, отступя от краю, аккуратно одну под одной начинал с большой буквы.
Шухову было, конечно, сразу понятно, что это – не работа, а по левой, но ему до того не
было дела.
– Вот что… Николай Семеныч… я вроде это… болен… – совестливо, как будто зарясь на
что чужое, сказал Шухов.
Вдовушкин поднял от работы спокойные, большие глаза. На нем был чепчик белый,
халат белый, и номеров видно не было.
– Что ж ты поздно так? А вечером почему не пришел? Ты же знаешь, что утром приема
нет? Список освобожденных уже в ППЧ.
Все это Шухов знал. Знал, что и вечером освободиться не проще.

– Да ведь, Коля… Оно с вечера, когда нужно, так и не болит…
– А что – оно? Оно – что болит?

– Да разобраться, бывает, и ничего не болит. А недужит всего.
Шухов не был из тех, кто липнет к санчасти, и Вдовушкин это знал. Но право ему было
дано освободить утром только двух человек – и двух он уже освободил, и под
зеленоватым стеклом на столе записаны были эти два человека, и подведена черта.

– Так надо было беспокоиться раньше. Что ж ты – под самый развод? На!
Вдовушкин вынул термометр из банки, куда они были спущены сквозь прорези в марле,
обтер от раствора и дал Шухову держать.

Шухов сел на скамейку у стены, на самый краешек, только-только чтоб не
перекувырнуться вместе с ней. Неудобное место такое он избрал даже не нарочно, а
показывая невольно, что санчасть ему чужая и что пришел он в нее за малым.
А Вдовушкин писал дальше.

Санчасть была в самом глухом, дальнем углу зоны, и звуки сюда не достигали никакие.
Ни ходики не стучали – заключенным часов не положено, время за них знает
начальство. И даже мыши не скребли – всех их повыловил больничный кот, на то
поставленный.
Было дивно Шухову сидеть в такой чистой комнате, в тишине такой, при яркой лампе
целых пять минут и ничего не делать. Осмотрел он все стены -ничего на них не нашел.
Осмотрел телогрейку свою – номер на груди пообтерся, каб не зацапали, надо подновить.
Свободной рукой еще бороду опробовал на лице – здоровая выперла, с той бани растет,
дней боле десяти. А и не мешает. Еще дня через три баня будет, тогда и побреют. Чего в
парикмахерской зря в очереди сидеть? Красоваться Шухову не для кого.

Потом, глядя на беленький-беленький чепчик Вдовушкина, Шухов вспомнил медсанбат
на реке Ловать, как он пришел туда с поврежденной челюстью и -недотыка ж хренова! –
доброй волею в строй вернулся. А мог пяток дней полежать.

Теперь вот грезится: заболеть бы недельки на две, на три не насмерть и без операции, но
чтобы в больничку положили, – лежал бы, кажется, три недели, не шевельнулся, а уж
кормят бульоном пустым – лады.