Page 4 - Один день Ивана Денисовича

Тюрина, шуховского бригадира, меж них не было. Поставив ведро и сплетя руки в
рукава, Шухов с любопытством наблюдал. А тот хрипло сказал со столба:

– Двадцать семь с половиной, хреновина.
И, еще доглядев для верности, спрыгнул.

– Да он неправильный, всегда брешет, – сказал кто-то. – Разве правильный в зоне
повесят?

Бригадиры разошлись. Шухов побежал к колодцу. Под спущенными, но не завязанными
наушниками поламывало уши морозом.

Сруб колодца был в толстой обледи, так что едва пролезало в дыру ведро. И веревка
стояла колом.

Рук не чувствуя, с дымящимся ведром Шухов вернулся в надзирательскую и сунул руки в
колодезную воду. Потеплело.
Татарина не было, а надзирателей сбилось четверо, они покинули шашки и сон и
спорили, по скольку им дадут в январе пшена (в поселке с продуктами было плохо, и
надзирателям, хоть карточки давно кончились, продавали кой-какие продукты отдельно
от поселковых, со скидкой).
– Дверь-то притягивай, ты, падло! Дует! – отвлекся один из них.
Никак не годилось с утра мочить валенки. А и переобуться не во что, хоть и в барак
побеги. Разных порядков с обувью нагляделся Шухов за восемь лет сидки: бывало, и
вовсе без валенок зиму перехаживали, бывало, и ботинок тех не видали, только лапти да
ЧТЗ (из резины обутка, след автомобильный). Теперь вроде с обувью подналадилось: в
октябре получил Шухов (а почему получил – с помбригадиром вместе в каптерку
увязался) ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю
ходил как именинник, все новенькими каблучками постукивал. А в декабре валенки
подоспели – житуха, умирать не надо. Так какой-то черт в бухгалтерии начальнику
нашептал: валенки, мол, пусть получают, а ботинки сдадут. Мол, непорядок – чтобы зэк
две пары имел сразу. И пришлось Шухову выбирать: или в ботинках всю зиму навылет,
или в валенках, хошь бы и в оттепель, а ботинки отдай. Берег, солидолом умягчал,
ботинки новехонькие, ах! – ничего так жалко не было за восемь лет, как этих ботинков. В
одну кучу скинули, весной уж твои не будут. Точно, как лошадей в колхоз сгоняли.

Сейчас Шухов так догадался: проворно вылез из валенок, составил их в угол, скинул туда
портянки (ложка звякнула на пол; как быстро ни снаряжался в карцер, а ложку не
забыл) и босиком, щедро разливая тряпкой воду, ринулся под валенки к надзирателям.

– Ты! гад! потише! – спохватился один, подбирая ноги на стул.
– Рис? Рис по другой норме идет, с рисом ты не равняй!

– Да ты сколько воды набираешь, дурак? Кто ж так моет?
– Гражданин начальник! А иначе его не вымоешь. Въелась грязь-то…

– Ты хоть видал когда, как твоя баба полы мыла, чушка?
Шухов распрямился, держа в руке тряпку со стекающей водой. Он улыбнулся
простодушно, показывая недостаток зубов, прореженных цингой в Усть-Ижме в сорок
третьем году, когда он доходил. Так доходил, что кровавым поносом начисто его
проносило, истощенный желудок ничего принимать не хотел. А теперь только
шепелявенье от того времени и осталось.
– От бабы меня, гражданин начальник, в сорок первом году отставили. Не упомню, какая
она и баба.
– Так вот они моют… Ничего, падлы, делать не умеют и не хотят. Хлеба того не стоят, что
им дают. Дерьмом бы их кормить.