Page 3 - Один день Ивана Денисовича

он знал. И, продолжая отпрашиваться просто для порядка, Шухов, как был в ватных
брюках, не снятых на ночь (повыше левого колена их тоже был пришит затасканный,
погрязневший лоскут, и на нем выведен черной, уже поблекшей краской номер Щ-854),
надел телогрейку (на ней таких номера было два – на груди один и один на спине),
выбрал свои валенки из кучи на полу, шапку надел (с таким же лоскутом и номером
спереди) и вышел вслед за Татарином.
Вся 104-я бригада видела, как уводили Шухова, но никто слова не сказал: ни к чему, да и
что скажешь? Бригадир бы мог маленько вступиться, да уж его не было. И Шухов тоже
никому ни слова не сказал, Татарина не стал дразнить. Приберегут завтрак, догадаются.

Так и вышли вдвоем.
Мороз был со мглой, прихватывающей дыхание. Два больших прожектора били по зоне
наперекрест с дальних угловых вышек. Светили фонари зоны и внутренние фонари. Так
много их было натыкано, что они совсем засветляли звезды.
Скрипя валенками по снегу, быстро пробегали зэки по своим делам – кто в уборную, кто
в каптерку, иной – на склад посылок, тот крупу сдавать на индивидуальную кухню. У всех
у них голова ушла в плечи, бушлаты запахнуты, и всем им холодно не так от мороза, как
от думки, что и день целый на этом морозе пробыть.

А Татарин в своей старой шинели с замусленными голубыми петлицами шел ровно, и
мороз как будто совсем его не брал.

Они прошли мимо высокого дощаного заплота вкруг БУРа – каменной внутрилагерной
тюрьмы; мимо колючки, охранявшей лагерную пекарню от заключенных; мимо угла
штабного барака, где, толстой проволокою подхваченный, висел на столбе
обындевевший рельс; мимо другого столба, где в затишке, чтоб не показывал слишком
низко, весь обметанный инеем, висел термометр. Шухов с надеждой покосился на его
молочно-белую трубочку: если б он показал сорок один, не должны бы выгонять на
работу. Только никак сегодня не натягивало на сорок.
Вошли в штабной барак и сразу же – в надзирательскую. Там разъяснилось, как Шухов
уже смекнул и по дороге: никакого карцера ему не было, а просто пол в надзирательской
не мыт. Теперь Татарин объявил, что прощает Шухова, и велел ему вымыть пол.

Мыть пол в надзирательской было дело специального зэка, которого не выводили за
зону, – дневального по штабному бараку прямое дело. Но, давно в штабном бараке
обжившись, он доступ имел в кабинеты майора, и начальника режима, и кума,
услуживал им, порой слышал такое, чего не знали и надзиратели, и с некоторых пор
посчитал, что мыть полы для простых надзирателей ему приходится как бы низко. Те
позвали его раз, другой, поняли, в чем дело, и стали дергать на полы из работяг.
В надзирательской яро топилась печь. Раздевшись до грязных своих гимнастерок, двое
надзирателей играли в шашки, а третий, как был, в перепоясанном тулупе и валенках,
спал на узкой лавке. В углу стояло ведро с тряпкой.
Шухов обрадовался и сказал Татарину за прощение:

– Спасибо, гражданин начальник! Теперь никогда не буду залеживаться.

Закон здесь был простой: кончишь – уйдешь. Теперь, когда Шухову дали работу, вроде и
ломать перестало. Он взял ведро и без рукавичек (наскорях забыл их под подушкой)
пошел к колодцу.

Бригадиры, ходившие в ППЧ – планово-производственную часть, -столпились несколько
у столба, а один, помоложе, бывший Герой Советского Союза, взлез на столб и протирал
термометр.

Снизу советовали:
– Ты только в сторону дыши, а то поднимется.

– Фуимется! – поднимется!… не влияет.