Page 2 - Конармия

чаю с бисквитами. Бисквиты ее пахли, как распятие. Лукавый сок был заключен в них и
благовонная ярость Ватикана.
Рядом с домом в костеле ревели колокола, заведенные обезумевшим звонарем. Был
вечер, полный июльских звезд. Пани Элиза, тряся внимательными сединами, подсыпала мне
печенья, я насладился пищей иезуитов.
Старая полька называла меня «паном», у порога стояли навытяжку серые старики с
окостеневшими ушами, и где-то в змеином сумраке извивалась сутана монаха. Патер бежал,
но он оставил помощника — пана Ромуальда.
Гнусавый скопец с телом исполина, Ромуальд величал нас «товарищами». Желтым
пальцем водил он по карте, указывая круги польского разгрома. Охваченный хриплым
восторгом, пересчитывал он раны своей родины. Пусть кроткое забвение поглотит память о
Ромуальде, предавшем нас без сожаления и расстрелянном мимоходом. Но в тот вечер его
узкая сутана шевелилась у всех портьер, яростно мела все дороги и усмехалась всем, кто
хотел пить водку. В тот вечер тень монаха кралась за мной неотступно. Он стал бы
епископом — пан Ромуальд, если бы он не был шпионом.
Я пил с ним ром, дыхание невиданного уклада мерцало под развалинами дома ксендза,
и вкрадчивые его соблазны обессилили меня. О распятия, крохотные, как талисманы
куртизанки, пергамент папских булл и атлас женских писем, истлевших в синем шелку
жилетов!..
Я вижу тебя отсюда, неверный монах в лиловой рясе, припухлость твоих рук, твою
душу, нежную и безжалостную, как душа кошки, я вижу раны твоего бога, сочащиеся
семенем, благоуханным ядом, опьяняющим девственниц.
Мы пили ром, дожидаясь военкома, но он все не возвращался из штаба. Ромуальд упал
в углу и заснул. Он спит и трепещет, а за окном в саду под черной страстью неба
переливается аллея. Жаждущие розы колышутся во тьме. Зеленые молнии пылают в куполах.
Раздетый труп валяется под откосом. И лунный блеск струится по мертвым ногам, торчащим
врозь.
Вот Польша, вот надменная скорбь Речи Посполитой! Насильственный пришелец, я
раскидываю вшивый тюфяк в храме, оставленном священнослужителем, подкладываю под
голову фолианты, в которых напечатана осанна ясновельможному и пресветлому
Начальнику Панства, Иозефу Пилсудскому.
Нищие орды катятся на твои древние города, о Польша, песнь об единении всех
холопов гремит над ними, и горе тебе. Речь Посполитая, горе тебе, князь Радзивилл, и тебе,
князь Сапега, вставшие на час!..
Все нет моего военкома. Я ищу его в штабе, в саду, в костеле. Ворота костела
раскрыты, я вхожу, мне навстречу два серебряных черепа разгораются на крышке
сломанного гроба. В испуге я бросаюсь вниз, в подземелье. Дубовая лестница ведет оттуда к
алтарю. И я вижу множество огней, бегущих в высоте, у самого купола. Я вижу военкома,
начальника особого отдела и казаков со свечами в руках. Они отзываются на слабый мой
крик и выводят меня из подвала.
Черепа, оказавшиеся резьбой церковного катафалка, не пугают меня больше, и все
вместе мы продолжаем обыск, потому что это был обыск, начатый после того, как в квартире
ксендза нашли груды военного обмундирования.
Сверкая расшитыми конскими мордами наших обшлагов, перешептываясь и гремя
шпорами, мы кружимся по гулкому зданию с оплывающим воском в руках. Богоматери,
унизанные драгоценными камнями, следят наш путь розовыми, как у мышей, зрачками,
пламя бьется в наших пальцах, и квадратные тени корчатся на статуях святого Петра, святого
Франциска, святого Винцента, на их румяных щечках и курчавых бородах, раскрашенных
кармином.
Мы кружимся и ищем. Под нашими пальцами прыгают костяные кнопки, раздвигаются
разрезанные пополам иконы, открывая подземелья в зацветающие плесенью пещеры. Храм
этот древен и полон тайны. Он скрывает в своих глянцевитых стенах потайные ходы, ниши и