Page 7 - Конармия

Он пришел сюда со слепым Готфридом тридцать лет тому назад в невидный летний
день. Приятели — Аполек и Готфрид — подошли к корчме Шмереля, что стоит на
Ровненском шоссе, в двух верстах от городской черты. В правой руке у Аполека был ящик с
красками, левой он вел слепого гармониста. Певучий шаг их немецких башмаков, окованных
гвоздями, звучал спокойствием и надеждой. С тонкой шеи Аполека свисал канареечный
шарф, три шоколадных перышка покачивались на тирольской шляпе слепого.
В корчме на подоконнике пришельцы разложили краски и гармонику. Художник
размотал свой шарф, нескончаемый, как лента ярмарочного фокусника. Потом он вышел во
двор, разделся донага и облил студеною водой свое розовое, узкое, хилое тело. Жена
Шмереля принесла гостям изюмной водки и миску зразы. Насытившись, Готфрид положил
гармонию на острые свои колени. Он вздохнул, откинул голову и пошевелил худыми
пальцами. Звуки гейдельбергских песен огласили стены еврейского шинка. Аполек подпевал
слепцу дребезжащим голосом. Все это выглядело так, как будто из костела святой
Индегильды принесли к Шмерелю орган и на органе рядышком уселись музы в пестрых
ватных шарфах и подкованных немецких башмаках.
Гости пели до заката, потом они уложили в холщовые мешки гармонику и краски, и
пан Аполек с низким поклоном передал Брайне, жене корчмаря, лист бумаги.
— Милостивая пани Брайна, — сказал он, — примите от бродячего художника,
крещенного христианским именем Аполлинария, этот ваш портрет — как знак холопской
нашей признательности, как свидетельство роскошного вашего гостеприимства. Если бог
Иисус продлит мои дни и укрепит мое искусство, я вернусь, чтобы переписать красками этот
портрет. К волосам вашим подойдут жемчуга, а на груди мы припишем изумрудное
ожерелье…
На небольшом листе бумаги красным карандашом, карандашом красным и мягким, как
глина, было изображено смеющееся лицо пани Брайны, обведенное медными кудрями.
— Мои деньги! — вскричал Шмерель, увидев портрет жены. Он схватил палку и
пустился за постояльцами в погоню. Но по дороге Шмерель вспомнил розовое тело Аполека,
залитое водой, и солнце на своем дворике, и тихий звон гармоники. Корчмарь смутился
духом и, отложив палку, вернулся домой.
На следующее утро Аполек представил новоградскому ксендзу диплом об окончании
мюнхенской академии и разложил перед ним двенадцать картин на темы из священного
писания. Картины эти были написаны маслом на тонких пластинках кипарисового дерева.
Патер увидал на своем столе горящий пурпур мантий, блеск смарагдовых полей и цветистые
покрывала, накинутые на равнины Палестины.
Святые пана Аполека, весь этот набор ликующих и простоватых старцев, седобородых,
краснолицых, был втиснут в потоки шелка и могучих вечеров.
В тот же день пан Аполек получил заказ на роспись нового костела. И за бенедиктином
патер сказал художнику.
— Санта Мария, — сказал он, — желанный пан Аполлинарий, из каких чудесных
областей снизошла к нам ваша столь радостная благодать?..
Аполек работал с усердием, и уже через месяц новый храм был полон блеяния стад,
пыльного золота закатов и палевых коровьих сосцов. Буйволы с истертой кожей влеклись в
упряжке, собаки с розовыми мордами бежали впереди отары, и в колыбелях, подвешенных к
прямым стволам пальм, качались тучные младенцы. Коричневые рубища францисканцев
окружали колыбель. Толпа волхвов была изрезана сверкающими лысинами и морщинами,
кровавыми, как раны. В толпе волхвов мерцало лисьей усмешкой старушечье личико Льва
XIII, и сам новоградский ксендз, перебирая одной рукой китайские резные четки,
благословлял другой, свободной, новорожденного Иисуса.
Пять месяцев ползал Аполек, заключенный в свое деревянное сиденье, вдоль стен,
вдоль купола и на хорах.
— У вас пристрастие к знакомым лицам, желанный пан Аполек, — сказал однажды
ксендз, узнав себя в одном из волхвов и пана Ромуальда — в отрубленной голове Иоанна. Он