Page 63 - Конармия

шагом, и желтеющая ткань покоя оседала на лице Грищука, как саван.
— Не емши, — вежливо ответил он на мой испуганный крик и утомленно опустил
веки.
Так мы въехали в село, с кучером, растянувшимся во всю длину экипажа.
Дома я накормил его хлебом и картошкой. Он ел вяло, задремывал и раскачивался.
Потом вышел на середину двора и, разбросав руки, лег на землю — лицом кверху.
— Ты все молчишь, Грищук, — сказал я ему, задыхаясь, — как я пойму тебя,
томительный Грищук?..
Он смолчал и отвернулся. И только ночью, когда мы, согревая друг друга, лежали на
сене, я узнал одну главу из его немой повести.
Русские пленные работали по укреплению сооружений на берегу Северного моря. На
время полевых работ их угнали в глубь Германии. Грищука взял к себе одинокий и
умалишенный фермер. Безумие его состояло в том, что он молчал. Побоями и голодовкой он
выучил Грищука объясняться с ним знаками. Четыре года они молчали и жили мирно.
Грищук не выучился языку потому, что не слышал его. После германской революции он
пошел в Россию. Хозяин проводил его до края деревни. У большой дороги они остановились.
Немец показал на церковь, на свое сердце, на безграничную и пустую синеву горизонта. Он
прислонился своей седой взъерошенной безумной головой к плечу Грищука. Они постояли
так в безмолвном объятии. И потом немец, взмахнув руками, быстрым, немощным и
путаным шагом побежал назад, к себе.

Их было девять

Девяти пленных нет в живых. Я знаю это сердцем. Когда Голов, взводный командир из
сормовских рабочих, убил длинного поляка, я сказал начальнику штаба:
— Пример взводного развращает бойцов. Надо отправить их в штаб для опроса.
Начальник штаба разрешил. Я вынул из сумки карандаш и бумагу и вызвал Голова.
— Ты через очки смотришь на свет, — сказал он, глядя на меня с ненавистью.
— Через очки, — ответил я. — А ты как смотришь на свет, Голов?
— Я смотрю через несчастную нашу рабочую жизнь, — сказал он и отошел к
пленному, держа в руках польский мундир с болтающимися рукавами. Мундир не пришелся
по мерке. Рукава едва достигали локтей. Тогда Голов прощупал пальцами егеревские
кальсоны пленного.
— Ты офицер, — сказал Голов, закрываясь рукой от солнца.
— Нет, — услышали мы твердый ответ.
— Наш брат таких не носит, — пробормотал Голов и замолчал. Он молчал, вздрагивал,
смотрел на пленного, глаза его белели и расширялись.
— Матка вязала, — сказал пленный с твердостью. Я обернулся и взглянул на него. Это
был юноша с тонкой талией. На желтых щеках его вились баки.
— Матка вязала, — повторил он и опустил глаза.
— Фабричная у тебя матка, — подхватил Андрюшка Бурак, румяный казачок с
шелковыми волосами, тот самый, который стаскивал штаны с умирающего поляка. Штаны
эти были переброшены через его седло. Смеясь, Андрюшка подъехал к Голову, осторожно
снял у него с руки мундир, кинул к тебе на седло поверх штанов и, легонько взмахнув
плетью, отъехал от нас.
Солнце вылилось в это мгновение из-за туч. Оно ослепительно окружило Андрюшкину
лошадь, веселый ее бег, беспечные качания ее куцого хвоста. Голов с недоумением
посмотрел вслед удалявшемуся казаку. Он обернулся и увидел меня, составлявшего пленным
список. Потом он увидел юношу с вьющимися баками. Тот поднял на него спокойные глаза
снисходительной юности и улыбнулся его растерянности. Тогда Голов сложил руки трубкой
и крикнул: Республика наша живая еще, Андрей. Рано дележку делать. Скидай барахло!
Андрей и ухом не повел. Он ехал рысью, и лошаденка его бойко выкидывала из-под