Page 62 - Конармия

Сознание времени оставило нас. Располагаясь на ночлег в Тощенской церкви, я и не
подумал, что мы находимся в девяти верстах от Будятичей. Напомнил Суровцев, мы
переглянулись.
— Главное, что кони пристали, — сказал он весело, — а то съездили бы…
— Нельзя, — ответил я, — хватятся ночью…
И мы поехали. К седлам нашим были приторочены гостинцы — голова сахару, ротонда
на рыжем меху и живой двухнедельный козленок. Дорога шла качающимся промокшим
лесом, стальная звезда плутала в кронах дубов. Меньше чем в час мы доехали до местечка,
выгоревшего в центре, заваленного побелевшими от мучной пыли грузовиками, орудийными
упряжками и ломаными дышлами. Не слезая с лошади, я стукнул в знакомое окно — белое
облако пронеслось по комнате. Все в той же батистовой кофте с обвислым кружевом
Томилина выбежала на крыльцо. Горячей рукой она взяла мою руку и ввела в дом. В
большой комнате на сломанных лимонных деревьях сушилось мужское белье, незнакомые
люди спали на койках, поставленных без промежутков, как в госпитале. Высовывая грязные
ступни, с криво окостеневшими ртами, они хрипло кричали со сна и жадно и шумно дышали.
Дом был занят нашей трофейной комиссией, Томилины загнаны в одну комнату.
— Когда вы нас увезете отсюда? — стискивая мою руку, спросила Елизавета
Алексеевна.
Старик, проснувшись, тряс головой. Маленький Миша, прижимая к себе козленка,
заливался счастливым беззвучным смехом. Над ним, надувшись, стоял Суровцев и
вытряхивал из карманов казацких шаровар шпоры, пробитые монеты, свисток на желтом
витом шнуре. В этом доме, занятом трофейной комиссией, скрыться было негде, и мы ушли
с Томилиной в дощатую пристройку, где на зиму складывали картофель и рамки от ульев.
Там, в чулане, я увидел, какой неотвратимый губительный путь был путь поцелуя, начатого
у замка князей Гонсиоровских…
Незадолго до рассвета к нам постучался Суровцев.
— Когда вы увезете нас? — глядя в сторону, сказала Елизавета Алексеевна.
Промолчав, я направился в дом проститься со стариком.
— Главное, что время нет, — загородил мне дорогу Суровцев, — сидайте, поедем…
Он вытолкал меня на улицу и подвел лошадь. Томилина подала мне похолодевшую
руку. Как всегда, она прямо держала, голову. Лошади, отдохнув за ночь, понесли рысью. В
черном сплетении дубов поднималось огнистое солнце. Ликование утра переполняло мое
существо.
В лесу открылась прогалина, я пустил лошадь и, обернувшись, крикнул Суровцеву:
— Что бы еще побыть… Рано вспугнул…
— И то не рано, — ответил он, подравниваясь и разнимая рукой мокрые, сыплющие
искры ветви, — кабы не старик, я и раньше бы вспугнул… А то разговорился старый,
разнервничался, крякает и на сторону валиться стал… Я подскочил к нему, смотрю —
мертвый, испекся…
Лес кончился. Мы выехали на вспаханное поле без дороги. Привстав, поглядывая по
сторонам, подсвистывая, Суровцев вынюхивал правильное направление и, втянув его с
воздухом, пригнулся и поскакал.
Мы приехали вовремя. В эскадроне поднимали людей. Обещая жаркий день,
пригревало солнце. В это утро наша бригада прошла бывшую государственную границу
Царства Польского.

Грищук

Вторая поездка в местечко окончилась худо. Мы отправились добывать фуражу,
возвращались к полудню. Спина Грищука мирно тряслась перед моими глазами. Не доезжая
села, он аккуратно сложил вожжи, вздохнул и стал сползать с сиденья. Он сполз ко мне на
колени и вытянулся поперек брички. Его стынущая голова покачивалась, лошади шли