Page 64 - Конармия

себя хвост, точно отмахивалась от нас.
— Измена, — прошептал тогда Голов, произнося это слово по буквам, и стал жалок, и
оцепенел. Он опустился на колено, взял прицел и выстрелил, и промахнулся. Андрей
немедля повернул коня и поскакал к взводному в упор. Румяное и цветущее лицо его было
сердито.
— Слышь, земляк, — закричал он звонко и вдруг обрадовался звуку своего сильного
голоса, — «как бы я не стукнул тебя, взводный, к такой-то свет матери. Тебе десяток шляхты
прибрать — ты вон каку суету поднял. По сотне прибирали, тебя в подмогу не звали…
Рабочий ты если — так сполняй свое дело…
И победоносно поглядев на нас, Андрюшка отъехал галопом. Взводный не поднял на
него глаз. Он взялся рукой за лоб. Кровь лилась с него как дождь со скирды. Он лег на
живот, пополз к ручью и надолго всунул в пересыхающую воду разбитую свою
окровавленную голову…
Девяти пленных нет в живых. Я знаю это сердцем. Сидя на коне, я составил им список,
аккуратно разграфленный. В самой первой графе были номера по порядку, в другой — имя и
фамилия и в третьей наименование части. Всего вышло девять номеров. И четвертым из них
был Адольф Шульмейстер, лодзинский приказчик, еврей. Он притирался все время к моему
коню и гладил мой сапог трепещущими нежащими пальцами. Нога его была перебита
прикладом. От нее тянулся тонкий след, как от раненой охромевшей собаки, и на щербатой,
оранжевой лысине Шульмейстера закипал сияющий на солнце пот.
— Вы Jude, пане, — шептал он, судорожно лаская мое стремя. Вы — Jude, — визжал
он, брызгая слюной и корчась от радости.
— Стать в ряды, Шульмейстер, — крикнул я еврею, и вдруг, охваченный смертоносной
слабостью, я стал ползти с седла и сказал, задыхаясь: — Почем Вы знаете?
— Еврейский сладкий взгляд, — взвизгнул он, прыгая на одной ноге и волоча за собой
собачий тонкий след. — Сладкий взгляд Ваш, пане.
Я едва оторвался от предсмертной его суетливости. Я опоминался медленно, как после
контузии.
Начальник штаба приказал мне распорядиться и уехал к частям.
Пулеметы втаскивали на пригорок, как телят, на веревках. Они двигались рядком, как
дружное стадо, и успокоительно лязгали. Солнце заиграло на их пыльных дулах. И я увидел
радугу на железе. Поляк, юноша с вьющимися баками, смотрел на них с деревенским
любопытством. Он подался всем корпусом вперед и открыл мне Голова, выползавшего из
канавы, внимательного и бледного, с разбитой головой и винтовкой на отвес. Я протянул к
Голову руки и крикнул, но звук задохся и разбух в моей гортани. Голов поспешно выстрелил
пленному в затылок и вскочил на ноги. Удивленный поляк повернулся к нему, сделав
полный круг, как на ученье. Медленным движением отдающейся женщины поднял он обе
руки к затылку, рухнул на землю и умер мгновенно.
Улыбка облегчения и покоя заиграла тогда на лице Голова. К нему легко вернулся
румянец.
— Нашему брату матка таких исподников не вяжет, — сказал он мне лукаво. —
Вымарай одного, давай записку на восемь штук…
Я отдал ему записку и произнес с отчаянием: Ты за все ответишь. Голов.
— Я отвечу, — закричал он с невыразимым торжеством. — Не тебе, очкастому, а
своему брату, сормовскому. Свой брат разберет…
Девяти пленных нет в живых. Я знаю это сердцем. Сегодня утром я решил отслужить
панихиду по убитым. В Конармии некому это сделать, кроме мен я. Отряд наш сделал
привал в разрушенном фольварке. Я взял дневник и пошел в цветник, еще уцелевший. Там
росли гиацинты и голубые розы.
Я стал записывать о взводном и девяти покойниках, но шум, знакомый шум прервал
меня тотчас. Черкашин, штабной холуй, шел в поход против ульев. Митя, румяный орловец,
следовал за ним с чадящим факелом в руках. Головы их были замотаны шинелями. Щелки их