Page 265 - Живые и мертвые

канцелярским языком, он все-таки думал не о себе, а о других. Думал даже сейчас, когда был
ранен, когда многие другие люди, вовсе не плохие и даже хорошие, в его положении вдруг
начинают жадно думать только о себе, как бы возмещая все те дни и ночи войны, когда они
думали о себе так мало! И мера того, насколько он даже сейчас больше думал о других
людях, чем о себе самом, и была, наверное, самым главным и самым сильным в нем, в
Малинине, уже немолодом и тяжело раненном человеке.
Синцов уже два часа знал, что Малинин ранен в живот, и ранен тяжело, но не мог
прийти к нему, потому что сначала был занят боем, а потом, когда бой стал затихать, не мог
оставить свою позицию без приказа.
И только теперь, когда Рябченко велел ему идти, он пришел сюда и увидел, как плох
Малинин, и лицо его помимо воли стало таким, что Малинин понял: Синцов своим
несчастным лицом приговаривает его к смерти, – понял и не согласился.
– Чего так смотришь?.. Ты не поп, и я тебя не со святым причастием позвал… Дело
есть – вот и позвал.
Синцов положил на пол автомат и сел рядом.
Хотя Малинин был очень слаб, но, когда он рассердился, хриплый шепот стал громче,
и Синцов слышал каждое слово.
– Жалко, не могу тебя за себя оставить, – сказал Малинин, глядя в глаза Синцову.
Синцов ничего не ответил. Да и что ответить? Не спасибо же сказать…
– Когда в партии тебя восстановят, в редакцию свою не уходи, – сказал Малинин,
продолжая глядеть в глаза Синцову.
«Да не хочу я ни в какую редакцию! Разве я для того хлопочу?» – хотелось крикнуть
Синцову, но он снова встретился с глазами Малинина и понял, что Малинин вовсе этого не
думает, а просто не хочет, чтобы он, Синцов, уходил куда-нибудь из их батальона ни сейчас,
ни потом! Ему спокойнее думать, что Синцов останется здесь, в батальоне.
– Слушай… вот чего я тебя позвал… – помолчав и переждав приступ боли, заговорил
Малинин. Заговорил не сразу, а под конец, потому что считал это главным из всего, что надо
было сказать Синцову; хотя главным для Синцова было не это, а то, что Малинин сказал ему
раньше. – Я позавчера написал…
И в ту же секунду совсем близко от сарая густо захлопали немецкие автоматы и
застрочил наш пулемет. И Синцов, не только не имея времени проститься с Малининым, но
даже не подумав об этом, схватил с пола автомат и, в три прыжка перебежав сарай, выскочил
в дверной проем, за которым все сильнее хлопали выстрелы.
Малинин лежал в бараке, бессильно и напряженно слушая, как стучат за стеною
выстрелы, сначала часто и громко, потом реже, потом еще реже и тише, все удаляясь и
удаляясь… Он лежал и слушал эти выстрелы, с облегчением думая, что атака отбита и бой
кончается, и не зная, что атака еще не отбита и бой не кончается, а просто это он, Малинин,
теряет сознание и перестает слышать…
Когда Малинин очнулся, кругом было белым-бело. С белого неба сыпались мелкие,
редкие снежинки, а краем глаза и слева и справа он видел тянувшиеся до горизонта высокие
белые снега. Он лежал навзничь на санях, сани, переваливаясь, тихо скользили по снегу.
Рядом с ним, сбоку, тесня его, лежал кто-то еще, за его головой возница покрикивал тонким
голосом на лошадь, а в ногах Малинина сидел поперек саней Караулов, вытянув прямую,
прикрученную бинтом к доске, верно, перебитую выше колена ногу; сидел и курил,
отворотясь от ветра. Позади ехало еще двое саней; кто правил дальними, было не разглядеть,
а ближними, сидя на передке, правил незнакомый боец с закрывавшим глаз окровенелым
бинтом.
Малинин, очнувшись, увидел все это, но несколько минут не подавал голоса,
прислушиваясь к глухой, терпимой боли в своем теле, которая после вчерашней казалась
почти и не болью.
«Вроде живой», – подумал он и, прежде чем окликнуть Караулова, тихонько
попробовал рукой: кто лежит рядом? Рядом, на боку, поворотясь спиной к Малинину, лежал