Page 262 - Живые и мертвые

Серпилин не терпел, когда удерживали его, и не любил удерживать других. Хочет идти в
батальон – пусть идет. Если бы Серпилин сам мог разодраться на несколько частей, он
остался бы тут и одновременно пошел в оба своих батальона.
– Иди, – сказал Серпилин. – Только не зарывайся там, впереди, – добавил он, не
потому, что эта фраза имела какой-нибудь смысл, а потому, что вспомнил об убитом сегодня
Ртищеве, хотя Ртищев погиб как раз не впереди, а сзади, в тылу.
– А ты здесь останешься? – спросил Максимов секретаря райкома.
– С тобой пойду, – ответил тот и поправил на плече винтовку. Оказывается, он был с
винтовкой. Серпилин только сейчас заметил это.
– Как идти-то? Вон на этот сарай? – спросил Максимов.
– Сейчас вас проводят, – сказал Серпилин и крикнул, чтобы прислали связного.
Максимов ушел. А через минуту перед Серпилиным уже стоял задохшийся, потный
комиссар дивизии. Он одновременно стирал с лица и пот и снег и спрашивал что-то таким
осипшим голосом, что Серпилин сперва не расслышал.
– Как у вас тут дела? – спрашивал комиссар.
– Пока по-прежнему… Только Рыбаков подошел. А у тебя как? – спросил Серпилин.
Но по счастливому лицу комиссара уже было видно, как у него дела. Он притащил-таки
пушки, и, судя по его виду, притащил в буквальном смысле слова; наверное, сам вместе с
другими вытаскивал их из снега.
– Правда, не четыре, а три, – сказал он. – Уже их там, левее, – он показал рукой, – на
позиции ставят. Артиллеристы обещают через десять минут огонь дать… Одну в овраг
завалили, никак не могли… Измучились…
– Черт с ней, потом вытащим, спасибо и за три, – сказал Серпилин и, ткнувшись лицом
в лицо, благодарно поцеловал этого немолодого, усталого человека.
Вдруг навстречу издалека, из-за станции, из-за стоявшего над ней зарева, оттуда, куда
должны были выйти Баглюк и Рябченко, донеслось то, чего ждал Серпилин, – отзвуки боя,
далекие, слабые, но все-таки слышные.
– Баглюк! – только и сказал Серпилин и вздохнул так, словно с плеч у него свалилась
невыносимо тяжелая гора.

Малинин лежал в бараке на земляном полу на охапке мерзлой, начинавшей оттаивать
соломы. Рядом лежало и сидело еще несколько раненых. В печи, дымя и шипя, горело
бревно. Ни у кого не случилось с собой топора, и пришлось прямо вот так и засунуть это
бревно концом в печь, от времени до времени подавая его вперед.
Малинин лежал и прислушивался к тому, что было внутри него, – к острым, как ножи,
болям в простреленном животе, – и к бою за стеной барака. Бой этот то снова вспыхивал, то
догорал, постепенно перемещаясь правее, в тыл к немцам. Судя по всему, станцию уже
взяли, и немцы отходили все дальше и дальше. То, что немцы отходили, была заслуга их
батальона – Рябченко и Малинина, потому что батальон все же вышел к шоссе, у этого
самого, занесенного снегом брошенного барака, и ударил по вытягивавшимся со станции
немецким тылам. С этого начали, а потом оседлали шоссе и больше уже не пропускали по
нему немцев.
Но в этом Малинин уже не участвовал: его ранили в самом начале боя, когда они
напали на немецкую колонну. Немцы отстреливались, и пуля попала Малинину в живот. Он
всегда боялся именно такой раны. Ему казалось, что рана в живот – это смерть. Он так и
подумал сначала, и когда к нему подскочил Караулов с криком: «Давайте перевяжу, товарищ
политрук!» – Малинин сгоряча хрипло сказал о себе: «Не надо, я убитый!» И только потом,
когда его перевязала та самая старая санитарка Куликова, которая когда-то обещалась
вытащить его из боя, перевязала и потянула его по снегу, он сказал ей: «Подожди, встану», –
и в самом деле приподнялся, встал и подумал: «Раз встал, значит, живу!» Правда, он прошел
всего три шага, а потом его опять подхватили санитарка и случившийся рядом боец, но с той
минуты, чудом сделав свои три шага, он уже не верил, что умрет.