Page 115 - Мастер и Маргарита

Выяснилось, что все пальто целы. Но зато, когда профессор вернулся к столу, содрав
наконец с себя халат, он как бы врос возле стола в паркет, приковавшись взглядом к своему
столу. На том месте, где лежали этикетки, сидел черный котенок-сирота с несчастной
мордочкой и мяукал над блюдечком с молоком.
— Это что же такое, позвольте?! Это уже… — он почувствовал, как у него похолодел
затылок.
На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно
его успокоила, сразу сказав, что это, конечно, кто-нибудь из пациентов подбросил котенка,
что это нередко бывает у профессоров.
— Живут, наверно, бедно, — объясняла Ксения Никитишна, — ну, а у вас, конечно…
Стали думать и гадать, кто бы мог подбросить. Подозрение пало на старушку с язвой
желудка.
— Она, конечно, — говорила Ксения Никитишна, — она думает так: мне все равно
помирать, а котеночка жалко.
— Но позвольте, — закричал Кузьмин, — а что же молоко?! Она тоже принесла?
Блюдечко-то?!
— Она в пузыречке принесла, здесь налила в блюдечко, — пояснила Ксения
Никитишна.
— Во всяком случае, уберите и котенка и блюдечко, — сказал Кузьмин и сам
сопровождал Ксению Никитишну до двери. Когда он вернулся, обстановка изменилась.
Вешая халат на гвоздик, профессор услыхал во дворе хохот, выглянул, натурально,
оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в одной рубашке.
Профессор даже знал, как ее зовут, — Марья Александровна. Хохотал мальчишка.
— Что такое? — презрительно сказал Кузьмин.
Тут за стенкой, в комнате дочери профессора, заиграл патефон фокстрот «Аллилуйя», и
в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у профессора. Он
обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего воробья.
«Гм… спокойно… — подумал профессор, — он влетел, когда я отходил от окна. Все в
порядке», — приказал себе профессор, чувствуя, что все в полном беспорядке и, конечно,
главным образом из-за этого воробья. Присмотревшись к нему, профессор сразу убедился,
что этот воробей — не совсем простой воробей. Паскудный воробушек припадал на левую
лапку, явно кривлялся, волоча ее, работал синкопами, одним словом, — приплясывал
фокстрот под звуки патефона, как пьяный у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на
профессора нагло. Рука Кузьмина легла на телефон, и он собрался позвонить своему
однокурснику Буре, чтобы спросить, что означают такого рода воробушки в шестьдесят лет,
да еще когда вдруг кружится голова?
Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не
шучу), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с размаху будто стальным клювом ткнул
в стекло фотографии, изображающей полный университетский выпуск 94-го года, разбил
стекло вдребезги и затем уже улетел в окно. Профессор переменил номер на телефоне и
вместо того, чтобы позвонить Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал, что говорит профессор
Кузьмин и что он просит сейчас прислать ему пиявок на дом.
Положив трубку на рычажок, опять-таки профессор повернулся к столу и тут же
испустил вопль. За столом этим сидела в косынке сестры милосердия женщина с сумочкой с
надписью на ней: «Пиявки». Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он был мужской,
кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые.
— Денежки я приберу, — мужским басом сказала сестра, — нечего им тут валяться. —
Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе.
Прошло два часа. Профессор Кузьмин сидел в спальне на кровати, причем пиявки
висели у него на висках, за ушами и на шее. В ногах у Кузьмина на шелковом стеганом
одеяле сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе глядел на Кузьмина и утешал его, что
все это вздор. В окне уже была ночь.