Page 2 - Мастер и Маргарита

тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком,
подумал: «Что это со мной? Этого никогда не было… сердце шалит… я переутомился.
Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск…»
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный
гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый
кургузый воздушный же пиджачок… Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ
неимоверно, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще
более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..»
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли,
качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А когда он их открыл,
увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла
выскочила из сердца.
— Фу ты черт! — воскликнул редактор, — ты знаешь, Иван, у меня сейчас едва удар от
жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, — он попытался усмехнуться, но
в глазах его еще прыгала тревога, и руки дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произнеся довольно бодро:
«Ну-с, итак…» — повел речь, прерванную питьем абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело в том, что редактор
заказал поэту для очередной книжки журнала большую антирелигиозную поэму. Эту поэму
Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора
нисколько не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то
есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению
редактора, писать заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе,
с тем чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что именно подвело
Ивана Николаевича — изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с
вопросом, по которому он собирался писать, — но Иисус в его изображении получился ну
совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать
поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то
этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем — простые
выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в
своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на
блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о
существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил
поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых
«Анналов», где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая поддельная
вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось новостью, внимательно
слушал Михаила Александровича, уставив на него свои бойкие зеленые глаза, и лишь
изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
— Нет ни одной восточной религии, — говорил Берлиоз, — в которой, как правило
непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового,
точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот
на это-то и нужно сделать главный упор…
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по мере того, как Михаил
Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе
шею, лишь очень образованный человек, — поэт узнавал все больше и больше интересного и
полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про
финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога
Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.