Page 100 - На западном фронте без перемен

вызволить нас из бездны одиночества. Она дала нам равнодушие дикарей, чтобы мы могли
наперекор всему наслаждаться каждой светлой минутой и сберегать ее про запас как средство
защиты от натиска мертвящей пустоты. Наш суровый быт замкнут в самом себе, он протекает
где-то на самой поверхности жизни, и лишь изредка какое-нибудь событие роняет в него
искры. И тогда из глубины внезапно прорывается пламя неизбывной, ужасающей тоски.

В эти опасные мгновения мы видим, что наша приспособляемость является все же чем- то
искусственным, что это не просто спокойствие, а судорожное усилие быть спокойным.
Внешние формы нашего бытия мало чем отличаются от образа жизни бушменов, но если
бушмены могут жить так всю жизнь, потому что сама природа создала их такими, а
напряжение духовных сил может привести только к тому, что они станут более развитыми
существами, то у нас дело обстоит как раз наоборот: мы напрягаем свои внутренние силы не
для того, чтобы совершенствоваться, а для того, чтобы спуститься на несколько ступеней
ниже. Для них это состояние естественно, и им легко быть такими, мы же достигаем этого
искусственно, ценой неимоверных усилий. Иной раз ночью, во сне, случается, что на нас
нахлынут видения, и мы просыпаемся, все еще под властью их очарования, и с ужасом
ощущаем, как непрочен тот порог, как призрачна та граница, что отделяет нас от мрака. Мы —
маленькие язычки пламени, едва защищенные шаткими стенами от бури уничтожения и
безумия, трепещущие под ее порывами и каждую минуту готовые угаснуть навсегда.
Приглушенный шум боя смыкается тогда вокруг нас неумолимым кольцом, и, сжавшись в
комочек, уйдя в себя, мы смотрим широко раскрытыми глазами в ночной мрак. Только
дыхание спящих товарищей немного успокаивает нас, и мы начинаем ждать утра.
Каждый день и каждый час, каждый снаряд и каждый убитый подтачивает эту непрочную
опору, и с годами она быстро разрушается. Я замечаю, что и вокруг меня она тоже вот-вот
готова обрушиться.

Вот, скажем, эта глупая история с Детерингом.
Он был одним из тех, кто всегда старался держаться особняком. Его погубила цветущая
вишня, которую он однажды увидел в саду. Мы как раз возвращались с передовых на новые
квартиры. Дело было на рассвете, и эта вишня неожиданно встала перед нами на повороте
дороги возле самых бараков. Листьев на ней не было, она была вся в белой кипени цветов.

Вечером Детеринг куда-то пропал. Наконец он вернулся в барак, держа в руке несколько веток
с вишневым цветом. Мы стали подтрунивать над ним и спросили, уж не приглянулась ли ему
какая-нибудь невеста и не собирается ли он на смотрины. Он ничего не ответил и лег на
постель. Ночью я услышал, как он копошится, и мне показалось, что он увязывает свой
мешок. Почувствовав, что дело неладно, я подошел к нему. Он сделал вид, будто ничего не
случилось, а я сказал ему:

— Не делай глупостей, Детеринг.
— Да брось ты, мне просто что-то не спится...

— А зачем это ты принес цветы?
— Будто бы мне уж и цветов нельзя принести, — угрюмо огрызнулся Детеринг и, помолчав с
минуту, добавил: — Дома у меня большой сад с вишнями. Как зацветут, так сверху, с сеновала,
кажется, будто простыню расстелили, — все бело. Сейчас им как раз самая пора.

— Может, скоро тебе отпуск дадут. А может быть, тебя на лето откомандируют домой, — ведь
у тебя большое хозяйство.

Он кивает мне в ответ, но вид у него отсутствующий. Когда этих крестьян что-нибудь заденет
за живое, на лице у них появляется какое-то странное выражение, не то как у коровы, не то
как у тоскующего бога, что-то дурацкое, но в то же время волнующее. Чтобы отвлечь
Детеринга от его мыслей, я прошу у него кусок хлеба. Он не колеблясь дает мне его. Это
подозрительно, так как вообще-то он скуповат. Поэтому я не ложусь спать. Ночь проходит
спокойно, утром он ведет себя как обычно.

Очевидно, он заметил, что я за ним наблюдаю. Тем не менее на следующее утро его нет на
месте. Я вижу это, но ничего не говорю, чтобы дать ему выгадать время; может быть, он
проскочит. Известно немало случаев, когда людям удавалось бежать в Голландию.

Однако во время переклички его хватились. Через неделю мы узнали, что его задержали
полевые жандармы, эта армейская полиция, которую все так единодушно презирают. Он