Page 2 - Олеся

вылечатся. Присохнет, как на собаке. Я, доложу вам, только одно лекарство употребляю –
нашатырь. Приходит ко мне мужик. «Что тебе?» – «Я, говорит, больной»… Сейчас же ему
под нос склянку нашатырного спирту. «Нюхай!» Нюхает… «Нюхай еще… сильнее!..»
Нюхает… «Что, легче?» – «Як будто полегшало…» – «Ну, так и ступай с богом».
К тому же мне претило это целование рук (а иные так прямо падали в ноги и изо всех
сил стремились облобызать мои сапоги). Здесь сказывалось вовсе не движение
признательного сердца, а просто омерзительная привычка, привитая веками рабства и
насилия. И я только удивлялся тому же самому конторщику из унтеров и уряднику, глядя, с
какой невозмутимой важностью суют они в губы мужикам свои огромные красные лапы…
Мне оставалась только охота. Но в конце января наступила такая погода, что и
охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на снегу
образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя
следов. Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я
ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика
Ярмолы.
Началось это, впрочем, довольно оригинально. Я однажды писал письмо и вдруг
почувствовал, что кто-то стоит за моей спиной. Обернувшись, я увидел Ярмолу,
подошедшего, как и всегда, беззвучно в своих мягких лаптях.
– Что тебе, Ярмола? – спросил я.
– Да вот дивлюсь, как вы пишете. Вот бы мне так… Нет, нет… не так, как вы, –
смущенно заторопился он, видя, что я улыбаюсь… – Мне бы только мое фамилие…
– Зачем это тебе? – удивился я… (Надо заметить, что Ярмола считается самым бедным
и самым ленивым мужиком во всем Переброде; жалованье и свой крестьянский заработок он
пропивает; таких плохих волов, как у него, нет нигде в окрестности. По моему мнению,
ему-то уж ни в каком случае не могло понадобиться знание грамоты.) Я еще раз спросил с
сомнением: – Для чего же тебе надо уметь писать фамилию?
– А видите, какое дело, паныч, – ответил Ярмола необыкновенно мягко, – ни одного
грамотного нет у нас в деревне. Когда гумагу какую нужно подписать, или в волости дело,
или что… никто не может… Староста печать только кладет, а сам не знает, что в ней
напечатано… То хорошо было бы для всех, если бы кто умел расписаться.
Такая заботливость Ярмолы – заведомого браконьера, беспечного бродяги, с мнением
которого никогда даже не подумал бы считаться сельский сход, – такая заботливость его об
общественном интересе родного села почему-то растрогала меня. Я сам предложил давать
ему уроки. И что же это была за тяжкая работа – все мои попытки выучить его
сознательному чтению и письму! Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего
леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно
месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц – этот самый Ярмола
никак не мог представить себе, почему, например, буквы «м» и «а» вместе составляют «ма».
Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше,
причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную
бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения.
– Ну скажи, Ярмола, – «ма». Просто только скажи – «ма», – приставал я к нему. – Не
гляди на бумагу, гляди на меня, вот так. Ну, говори – «ма»…
Тогда Ярмола глубоко вздыхал, клал на стол указку и произносил грустно и
решительно:
– Нет… не могу…
– Как же не можешь? Это же ведь так легко. Скажи просто-напросто – «ма», вот как я
говорю.
– Нет… не могу, паныч… забыл…
Все методы, приемы и сравнения разбивались об эту чудовищную непонятливость. Но
стремление Ярмолы к просвещению вовсе не ослабевало.
– Мне бы только мою фамилию! – застенчиво упрашивал он меня. – Больше ничего не