Page 40 - Олеся

злом, – сказала она так убедительно, точно читала у меня в глазах будущее. – Как
расстанемся мы с тобой, тяжело тебе в первое время будет, ох как тяжело… Плакать будешь,
места себе не найдешь нигде. А потом все пройдет, все изгладится. И уж без горя ты будешь
обо мне думать, а легко и радостно.
Она опять откинулась головой на подушки и прошептала ослабевшим голосом:
– А теперь поезжай, мой дорогой… Поезжай домой, голубчик… Устала я немножко.
Подожди… поцелуй меня… Ты бабушки не бойся… она позволит. Позволишь ведь,
бабушка?
– Да уж простись, простись как следует, – недовольно проворчала старуха. – Чего же
передо мной таиться-то?.. Давно знаю…
– Поцелуй меня сюда, и сюда еще… и сюда, – говорила Олеся, притрагиваясь пальцем
к своим глазам, щекам и рту.
– Олеся! Ты прощаешься со мною так, как будто бы мы уже не увидимся больше! –
воскликнул я с испугом.
– Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну поезжай с богом. Нет, постой…
еще минуточку… Наклони ко мне ухо… Знаешь, о чем я жалею? – зашептала она,
прикасаясь губами к моей щеке. – О том, что у меня нет от тебя ребеночка… Ах, как я была
бы рада этому!
Я вышел на крыльцо в сопровождении Мануйлихи. Полнеба закрыла черная туча с
резкими курчавыми краями, но солнце еще светило, склоняясь к западу, и в этом смешении
света и надвигающейся тьмы было что-то зловещее. Старуха посмотрела вверх, прикрыв
глаза, как зонтиком, ладонью, и значительно покачала головой.
– Быть сегодня над Перебродом грозе, – сказала она убедительным тоном. – А чего
доброго, даже и с градом.

XIV

Я подъезжал уже к Переброду, когда внезапный вихрь закрутил и погнал по дороге
столбы пыли. Упали первые – редкие и тяжелые – капли дождя.
Мануйлиха не ошиблась. Гроза, медленно накоплявшаяся за весь этот жаркий,
нестерпимо душный день, разразилась с необыкновенной силой над Перебродом. Молния
блистала почти беспрерывно, и от раскатов грома дрожали и звенели стекла в окнах моей
комнаты. Часов около восьми вечера гроза утихла на несколько минут, но только для того,
чтобы потом начаться с новым ожесточением. Вдруг что-то с оглушительным треском
посыпалось на крышу и на стены старого дома. Я бросился к окну. Огромный град, с грецкий
орех величиной, стремительно падал на землю, высоко подпрыгивая потом кверху. Я
взглянул на тутовое дерево, росшее около самого дома, – оно стояло совершенно голое, все
листья были сбиты с него страшными ударами града… Под окном показалась еле заметная в
темноте фигура Ярмолы, который, накрывшись с головой свиткой, выбежал из кухни, чтобы
притворить ставни. Но он опоздал. В одно из стекол вдруг с такой силой ударил громадный
кусок льду, что оно разбилось, и осколки его со звоном разлетелись по полу комнаты.
Я почувствовал себя утомленным и прилег, не раздеваясь, на кровать. Я думал, что мне
вовсе не удастся заснуть в эту ночь и что я до утра буду в бессильной тоске ворочаться с
боку на бок, поэтому я решил лучше не снимать платья, чтобы потом хоть немного утомить
себя однообразной ходьбой по комнате. Но со мной случилась очень странная вещь: мне
показалось, что я только на минутку закрыл глаза; когда же я раскрыл их, то сквозь щели
ставен уже тянулись длинные яркие лучи солнца, в которых кружились бесчисленные
золотые пылинки.
Над моей кроватью стоял Ярмола. Его лицо выражало суровую тревогу и нетерпеливое
ожидание: должно быть, он уже давно дожидался здесь моего пробуждения.
– Паныч, – сказал он своим тихим голосом, в котором слышалось беспокойство. –
Паныч, треба вам отсюда уезжать…