Page 2 - Прощание с Матерой

подвернули язык и переделали в богодула. Так или не так было, в точности сказать нельзя,
но подсказка такая напрашивается.
Деревня на своем веку повидала всякое. Мимо нее поднимались в древности вверх по
Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачивали к ней на ночевку
торговые люди, снующие в ту и другую стороны; везли по воде арестантов и, завидев прямо
по носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из
выловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами,
занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов. От
колчаковцев остался в Матёре срубленный ими на верхнем краю у голомыски барак, в
котором в последние годы по красным летам, когда тепло, жил, как таракан, Богодул. Знала
деревня наводнения, когда пол-острова уходило под воду, а над Подмогой – она была
положе и ровней – и вовсе крутило жуткие воронки, знала пожары, голод, разбой.
Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо
видная издали с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под
склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла еще раньше, но крест на
возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и кроет сбили. Была
мельница на верхней носовой проточке, специально будто для нее и прорытой, с помолом
хоть и некорыстным, да нeзаемным, на свой хлебушко хватало. В последние годы дважды на
неделе садился на старой поскотине самолет, и в город ли, в район народ приучился летать
по воздуху.
Вот так худо-бедно и жила деревня, держась своего мeста на яру у левого берега,
встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле
которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нeт и веку
деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки,
рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним
годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды
слух, что дальше деревне не живать, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для
электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли и в
том числе в первую очередь, конечно, Матёру. Если даже поставить друг на дружку пять
таких островов, все равно затопит с макушкой, и места потом не показать, где там силились
люди. Придется переезжать. Непросто было поверить, что так оно и будет на самом деле, что
край света, которым пугали темный народ, теперь для деревни действительно близок. Через
год после первых слухов приехала на катере оценочная комиссия, стала определять износ
построек и назначать за них деньги. Сомневаться больше в судьбе Матёры не приходилось,
она дотягивала последние годы. Где-то на правом берегу строился уже новый поселок для
совхоза, в который сводили все ближние и даже не ближние колхозы, а старые деревни
решено было, чтобы не возиться с хламьем, пустить под огонь.
Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода.

2

Старухи втроем сидели за самоваром и то умолкали, наливая и прихлебывая из блюдца,
то опять как бы нехотя и устало принимались тянуть слабый, редкий разговор. Сидели у
Дарьи, самой старой из старух; лет своих в точности никто из них не знал, потому что
точность эта осталась при крещении в церковных записях, которые потом куда-то увезли –
концов не сыскать. О возрасте старухи говорили так:
– Я, девка, уж Ваську, брата, на загорбке таскала, когда ты на свет родилась. – Это
Дарья Настасье. – Я уж в памяти находилась, помню.
– Ты, однако, и будешь-то года на три меня постаре.
– Но, на три! Я замуж-то выходила, ты кто была – оглянись-ка! Ты ишо без рубашонки
бегала. Как я выходила, ты должна, поди-ка, помнить.
– Я помню.