Page 4 - Прощание с Матерой

казалось прочным, вечным, что ни во что не верилось – ни в переезд, ни в затопление, ни в
расставание. А тут еще дружные всходы на полях и в огородах, вовремя упавшие дожди и
вовремя же наступившее тепло, это редкое согласие, сулящее урожай; неторопливое,
желанное нарастание лета…
– Утром подымусь, вспомню со сна… ой, сердце упрется, не ходит, – рассказывала
старуха Настасья. – Осподи!… А Егор пла-а-чет, плачет. Я ему говорю: «Ты не плачь, Егор,
не надо», – а он: «Как мне нe плакать, Настасья, как мне не плакать?!» Так и иду с каменным
сердцем ходить, убираться. Хожу, хожу, вижу, Дарья ходит, Вера ходит, Домнида – и вроде
отпустит маленько, привыкну. Думаю: а может, попужать нас только хочут, а ниче не
сделают.
– Че нас без пути пужать? – спрашивала Дарья.
– А чтоб непужаных не было.
После того как Настасья с Егором остались совсем одни (два сына не пришли с войны,
третий утонул, провалившись с трактором под лед, дочь умерла в городе от рака), начала
Настасья малость чудить, наговаривать на своего старика, и все жалобное, болезненное: то
будто угорел до смерти, едва отводилась, то всю ночь криком кричал, потому что кто-то
изнутри душил его, то плачет, «вторые дни пошли, плачет, слезьми умывается», хотя, знали
все, дед Егор не вдруг пустит слезу. Поначалу он стыдил ее, стращал, пробовал учить –
ничего не помогало, и он отступился. Во всем другом нормальный, здравый человек, а тут
как резьба какая свернулась и хлябает, проворачивается, проговаривается о том, чего не
было и не могло быть. Добрые люди старались не замечать этой безобидной Настасьиной
свихнутости, недобрые любили спрашивать:
– Как там сегодня Егор – живой, нет?
– Ой! – радостно спохватывалась Настасья. – Егор-то, Егор-то… едва нонче не помер.
У старого ума нeту, взял сколупнул бородавку и весь кровью изошел. Цельный таз
кровушки.
– А теперь-то как – остановилась?
– Вся вышла, дак остановилась. Едва дышит. Ой, до того жалко старика. Побегу
досмотрю, че с им.
А Егор в это время ковылял по другой стороне улицы и зло и беспомощно косил на
Настасью глазом: опять, блажная, типун ей на язык, рассказывает про него сказки.
Им предстояло самое скорое, раньше других, прощание с Матёрой. Когда дело дошло
до распределения, кому куда переезжать, дед Егор со зла или от растерянности подписался
на город, на тот самый, где строилась ГЭС. Там для таких же, как они, одиноких и
горемычных из зоны затопления, ставились специально два больших дома. Условия были
обменные: они не получают ни копейки за свою избу, зато им дают городскую квартиру.
Позже дед Егор, не без подталкивания и нытья Настасьи, одумался и хотел переиграть город
на совхоз, где и квартиру тоже дают, и деньги выплачивают, но оказалось, что поздно,
нельзя.
– Совхоз выделяет квартиры для работников, а ты кaкой работник, – вразумлял его
председатель сельсовета Воронцов.
– Я всю жисть колхозу ондал.
– Колхоз – другое дело. Колхоза больше нет.
Из района уже дважды поторапливали Егора переезжать, отведенная для них с
Настасьей квартира была готова, ждала их, но старики все тянули, не трогались, как перед
смертью стараясь надышаться родным воздухом. Настасья посадила огород, заводила то
одно, то другое дело – лишь бы отсрочить, обмануть себя. В последний раз человек из
района не на шутку накричал на них, стращая, что квартиру займут и они останутся на бобах,
и дед Егор решился: если уж все равно ехать, то ехать. И отрезал Настасье:
– Чтоб к троице была в готовности.
А до троицы оставалось всего-то две недели.
– Зато никакой тебе работушки, – не то успокаивая, не то насмехаясь, говорила