Page 6 - Прощание с Матерой

кипятку, стало быть, еще вдосталь, – и потревоженный самовар тоненько засопел. Потом
Дарья налила Симе и добавила себе – отдышавшись, приготовившись, утерев выступивший
пот, пошли по новому кругу, закланялись, покряхтывая, дуя в блюдца, осторожно
прихлебывая вытянутыми губами.
– Четвертый, однако, стакан, – прикинула Настасья.
– Пей, девка, покуль чай живой. Там самовар не поставишь. Будешь на своей городской
фукалке в кастрюльке греть.
– Пошто в кастрюльке? Чайник налью.
– Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого скусу. Водопой,
да и только.
И усмехнулась Дарья, вспомнив, что и в совхозе делают квартиры по-городскому, что и
она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и Настасья. И зря она пугает Настасью –
неизвестно еще, удастся ли ей самой кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит, будет
ставить его хоть в кровати, а все остальное – как сказать. И не в строку, потеряв, о чем
говорили, заявила с неожиданно взявшей обидой:
– Доведись до меня, взяла бы и никуды нe тронулась. Пушай топят, ежли так надо.
– И потопят, – отозвалась Сима.
– Пушай. Однова смерть – че ишо бояться?!
– Ой, да ить неохота утопленной быть, – испуганно остерегла Настасья. – Грех,
поди-ка. Пускай лучше в землю укладут. Всю рать до нас укладали, и нас туды.
– Рать-то твоя поплывет.
– Поплывет. Это уж так, – сухо и осторожно согласилась Настасья.
И чтобы отвести этот разговор, ею то заведенный, Дарья вспомнила:
– Че-то Богодул седни не идет.
– Уж, поди-ка, на подходе где. Богодул когда пропускал.
– С им грешно, и без его тоскливо.
– Ну дак, Богодул! Как пташка божия, только что матерная.
– Окстись, Настасья.
– Прости, осподи! – Настасья послушно перекрестилась на иконку в углу и неудобно,
со всхлипом вздохнула, прихлебнула из блюдца и снова перекрестилась, повинившись на
этот раз шепотком молитвы.
Угарно и сладко пахло от истлевающих в самоваре углей, косо и лениво висела над
столом солнечная пыль, едва шевелящаяся, густая; хлопал крыльями и горланил в ограде
петух, выходил под окно, важно ступая на крепких, как скрученных, ногах, и заглядывал в
него нахальными красными глазами. В другое окно виден был левый рукав Ангары, его
искрящееся, жаркое на солнце течение и берег на той стороне, разубранный по луговине
березой и черемухой, уже запылавшей от цвета. В открытую уличную дверь несло от
нагретых деревянных мостков сухостью и гнилыо. На порог заскочила курица и, вытягивая
уродливую, наполовину ощипанную шею, смотрела на старух: живые или нет? Колька
топнул на нее, курица сорвалась и зашлась, залилась в суматошном кудахтанье, не унося его
далеко, оставаясь тут же, на крыльце. И вдруг заметалась, забилась в сенях, наскакивал на
стены и уронив ковшик с ушата, в последнем отчаянии влетела в избу и присела, готовая
хоть под топор. Вслед за нeй, что-то бурча под нос, вошел лохматый босоногий старик,
поддел курицу батожком и выкинул в сени. После этого распрямился, поднял на старух
маленькие, заросшие со всех сторон глаза и возгласил:
– Кур-рва!
– Вот он, святая душа на костылях, – без всякого удивления сказала Дарья и поднялась
за стаканом. – Не обробел. А мы говорим: Богодул че-то не идет. Садись, покуль самовар
совсем не остыл.
– Кур-рва! – снова выкрикнул, как каркнул, старик. – Самовар-р! Мер-ртвых гр-рабют!
Самовар-р!
– Кого грабют? Чо ты мелешь?! – Дарья налила чай, но насторожилась, не убрав стакан