Page 54 - Рассказы

– За субъекта… как вы выразились, придется ответить.
– Отвечу,
– Если всякие молокососы будут приезжать и обзываться…
– За молокососа тоже придется ответить. Вы на что намекаете? Что у нас молокососам
жизни человеческие доверяют?
– Ничего, ничего,– сказал Морозов. Но такой поворот дела его явно не устраивал.
Солодовников подъехал с санями к штабелю и стал кидать листы в сани. Морозов стоял
рядом, считал.
– Привет тете,– сказал Солодовников, отсчитав пятнадцать листов. И поехал. Морозов
закрывал штабель. На Солодовникова не оглянулся,
Солодовников поехал с хорошим настроением… Только опять было неудобно в санях.
Теперь еще железо мешало. Он пристроился сидеть на отводине саней, на железе – совсем
холодно.
Дорога, когда поехал обратно, вовсе раскисла, и лошадь всерьез напрягалась, волоча
тяжелые сани по чавкающей мешанине из снега, земли и камней,
"Вот так и надо! – удовлетворенно думал Солодовников. – В дальнейшем будет только
так". Неприятно кольнуло воспоминание о мужике с колышком, но он постарался больше не
думать об этом.
Но – то ли сани очень уж медленно волоклись, то ли малость сегодняшних дел и
каких-то глупых стычек – радость и удовлетворение почему-то оставили Солодовникова.
Стал безразличен хороший солнечный день, даль неоглядная, где распахнулась во всю красу
мокрая весна,– стали безразличны все эти запахи, звуки, пятна… Ну, весна, ну, что же теперь
– козлом, что ли, прыгать? Куда как приятнее и веселее вечером. Вечером они уговорились –
компанией в пять-шесть человек – играть в фантики и целоваться. Будет музыка, винишко…
Будет там эта курносенькая хохотушка, учительница немецкого языка… Она хохотушка-то
хохотушка, но умна, черт бы ее побрал, читала много, друзей интересных оставила в городе.
Тут что-то такое… сердчишко у врача вздрагивает. Вздрагивает, чего там. Малость она,
правда, вульгаритэ: носик. К тридцати годам носик этот самый на лоб полезет. Курносые
предрасположены к полноте. Но где они еще, эти ее тридцать пять – сорок лет!
Солодовников подстегнул кобылку.
Пока он сгрузил в больнице железо и пока отвел лошадь в сельсовет и опять вернулся в
больницу, прошло много времени. Солодовников чувствовал, что устал. Руки тряслись. Он
умылся в кабинетике, хотел пойти посмотреть девушку с мениском, но решил, что завтра с
утра. Вошла уборщица и сказала, что там названивают без конца, а Анны Афанасьевны нету,
– Ну и что? Скажите, что ее нету.
– Может, вы послушаете. Они там говорят: кто есть, мол.
Солодовников пошел в кабинет главврача, посидел у телефона, дождался, когда он
затрещал, снял трубку.
– Больница. Солодовников… Она в районе… А-а, это вы? Получил, получил.
Пятнадцать листов, все в порядке. Спасибо… Лекцию?.. Нет, сегодня не получится. Нет. Я
не смогу… занят, а Анна Афанасьевна… не знаю, когда она приедет. Нет, я занят. Я оставлю
ей записку… Во сколько сеанс-то? Я напишу ей. До свиданья.
Солодовников положил трубку, посидел… И все-таки пошел в палату к девушке с
мениском. Посмотрел ее ногу, поговорил с девушкой, с удовольствием похлопал ее по
румяной щеке, пошутил. Поговорил с другими больными, послушал их справедливые,
скучные слова. Сказал, что на дворе – весна. И ушел. Вошел опять в свой кабинетик,
посмотрел на часы – без пятнадцати три, можно отчаливать. Он снял халат, поправил перед
зеркалом галстук… Закурил, Нащупал в кармане записную книжку, хмыкнул, вспомнив про
стихи, не стал их перечитывать, бросил книжечку в стол, подальше. И пошел из больницы.
Шел опять той дорогой, какой шел утром, старательно обходил лужи… Здоровался со
встречными – вежливо, с достоинством (он поразительно скоро и незаметно как-то научился
достоинству), но ни с кем не заговаривал.