Page 49 - Рассказы

думал черт знает о чем, не заметил, что – весна. А теперь… даже остановился с пальто в
руках, засмотрелся на желтый квадрат. И радость, особая радость – какая-то тоже ясная,
надежная, сулящая и вперед тоже тепло и радость – толкнулась в грудь Солодовникова. В
той груди билось жадное до радости молодое сердце. Солодовников даже удивился и
поскорей захотел собрать воедино все мысли, сосредоточить их на одном; вот – весна, надо
теперь подумать и решить нечто главное. Предчувствие чего-то хорошего охватило его. Надо
только, думал он, собраться, крепко подумать. Всего двадцать четыре года, впереди целая
жизнь, надо что-то такое решить теперь же, когда и сила есть, много, и радостно, И весна.
Надо начать жить крупно.
Солодовников прошел в свой кабинетик (у него стараниями все той же добрейшей
Анны Афанасьевны зачем-то был свой кабинетик), сел к столу и задумался, Не пошел к Анне
Афанасьевне. Она сейчас сама придет.
Ни о чем определенном он не думал, а все жила в нем эта радость, какая вломилась
сейчас – с весной, светом – в душу, все вникал он в нее, в радость, вслушивался в себя… И
невольно стал вслушиваться и в звуки за окном: на жесть подоконника с сосулек, уже
обогретых солнцем, падали капли, и мокрый шлепающий звук их, такой неожиданный,
странный в это ясное, солнечное утро с легким морозцем, стал отзываться в сердце – каждым
громким шлепком – радостью же. Нет, надо все сначала, думал Солодовников. Хватит,
Хорошо еще, что институт закончил, пока валял дурака, у других хуже бывает. Он верил, что
начнет теперь жить крупно – самое время, весна: начало всех начал. Отныне берем все в свои
руки, хватит. Двадцать пять плюс двадцать пять – пятьдесят. К пятидесяти годам надо
иметь… кафедру в Москве, свору учеников и огромное число работ. Не к пятидесяти, а к
сорока пяти. Придется, конечно, поработать, но… почему бы не поработать!
Солодовников встал, прошелся по кабинетику. Остановился у окна. Радость все не
унималась. Огромная земля… Огромная жизнь. Но – шаг пошире, пошире шаг, маэстро!
Надо успеть отшагать далеко. И начнется этот славный поход – вот отсюда, от этой весны.
Солодовников опять подсел к столу, достал ручку, поискал бумагу в столе, не нашел,
вынул из кармана записную книжку и написал на чистой страничке:

Отныне буду так:
Холодный блеск ума,
Как беспощадный блеск кинжала:
Удар – закон.
Удар – конец.
Удар – и все сначала.

Прочитал, бросил ручку и опять стал ходить по кабинетику. Закурил. Его поразило, что
он написал стихи. Он никогда не писал стихов. Он даже не подозревал, что может их писать.
Вот это да1 Он подошел к столу, перечитал стихи… Хм. Может, они, конечно, того…
нагловатые. Но дело в том, что это и не стихи, это своеобразная программа, что ли,
сформулировалась такими вот словами. Он еще прошелся по кабинетику… Вдруг засмеялся
вслух. Стихи хирурга: "Удар-конец. Удар-и все сначала". Что сначала: новый язвенник?
Ничего… Он порадовался тому, что не ошалел от радости, написав стихи, а нашел мудрость
обнаружить их смешную слабость. Но их надо сохранить: так – смешно и наивно –
начиналась большая жизнь. Солодовников спрятал книжечку. Если к пятидесяти годам не
устать, как… лошади, и сохранить чувство юмора, то их можно потом и вспомнить.
А за окном все шлепало и шлепало в подоконник. И заметно согревалось окно, Весна
работала. Солодовников почувствовал острое желание действовать.
Он вышел в коридор, прошел опять мимо желтого пятна на стене, подмигнул ему и
мысленно сказал себе: "Шире шаг, маэстро!"
Анна Афанасьевна, конечно, говорила по телефону и, конечно, о листовом железе.
Они кивнули друг другу.