Page 204 - Тихий Дон

сошелся с Григорием; койки их стояли рядом, и они уже после вечернего обхода шепотом
подолгу разговаривали.
— Ну, козак, як дила?
— Как сажа бела.
— Глаз, що ж вин?
— Хожу на уколы.
— Скилько зробилы?
— Восемнадцать.
— Больно чи ни?
— Нет, сладко.
— А ты попроси, шоб воны геть його выризалы.
— Не всем кривым быть.
— Це так.
Желчный, язвительный сосед Григория был недоволен всем: ругал власть, войну,
участь свою, больничный стол, повара, докторов — все, что попадало на острый его язык.
— За шо мы с тобой, хлопче, воювалы?
— За что все, за то и мы.
— Та ты толком окажи мэни, толком.
— Отвяжись!
— Га! Дуркан ты. Це дило треба разжуваты. За буржуив мы воевалы, чуешь? Що ж це
таке — буржуй? Птыця така у коноплях живе.
Он разъяснял Григорию непонятные слова, пересыпал свою речь ругательным
забористым перцем.
— Не тарахти! Не понимаю хохлачьего твоего языка, — перебивал его Григорий.
— Ось тоби! Що ж ты, москаль, не понимаешь?
— Реже гутарь.
— Я ж, мий ридненький, и то балакаю нэ густо. Ты кажешь — за царя, а шо ж воно
такое — царь? Царь — пьянюга, царица — курва, паньским грошам от войны прибавка, а
нам на шею… удавка. Чуешь? Ось! Хвабрыкант горилку пье, солдат вошку бье, тяжко
обоим. Хвабрыкант с барышом, а рабочий нагишом, так воно порядком и пластуется. Служи,
козак, служи! Ще один хрэст заробишь, гарный, дубовый… — Говорил по-украински, но в
редкие минуты, когда волновался, переходил на русский язык и, уснащая его
ругательствами, изъяснялся чисто.
Изо дня в день внедрял он в ум Григория досель неизвестные тому истины, разоблачал
подлинные причины возникновения войны, едко высмеивал самодержавную власть.
Григорий пробовал возражать, но Гаранжа забивал его в тупик простыми, убийственно
простыми вопросами, и Григорий вынужден был соглашаться.
Самое страшное в этом было то, что сам он в душе чувствовал правоту Гаранжи и был
бессилен противопоставить ему возражения, не было их и нельзя было найти. С ужасом
Григорий сознавал, что умный и злой украинец постепенно, неуклонно разрушает все его
прежние понятия о царе, родине, о его казачьем воинском долге.
В течение месяца после прихода Гаранжи прахом задымились все те устои, на которых
покоилось сознание. Подгнили эти устои, ржавью подточила их чудовищная нелепица
войны, и нужен был только толчок. Толчок был дан, проснулась мысль, она изнуряла,
придавливала простой, бесхитростный ум Григория. Он метался, искал выхода, разрешения
этой непосильной для его разума задачи и с удовлетворением находил его в ответах
Гаранжи.
Поздней ночью однажды Григорий встал с постели и разбудил Гаранжу. Подсел к нему
на кровать. В окно сквозь приспущенную штору тек зеленоватый свет сентябрьского месяца.
Щеки проснувшегося Гаранжи темнели супесными рытвинами, влажно блестели черные
впадины глазниц. Он зевал, зябко кутал ноги в одеяло.
— Шо нэ спышь?