Page 441 - Тихий Дон

рассеянностью. Выписавшись из лазарета, Листницкий пришел к ней. Она встретила его у
крыльца, отвернулась, когда он, целуя ее руку, низко склонил голову в густой повити
коротко остриженных белесых волос.
Он был тщательно выбрит, защитный щегольский френч сидел на нем по-прежнему
безукоризненно, но пустой рукав мучительно тревожил — судорожно шевелился внутри его
крохотный забинтованный обрубок руки.
Они вошли в дом. Листницкий заговорил, не садясь:
— Борис перед смертью просил меня… взял о меня обещание, что я вас не оставлю…
— Я знаю.
— Откуда?
— Из его последнего письма…
— Желание его, чтобы мы были вместе… Разумеется, если вы согласитесь, если вас
устроит брак с инвалидом… Прошу вас верить… речи о чувствах прозвучали бы сейчас…
Но я искренне хочу вашего благополучия.
Смущенный вид и бессвязная, взволнованная речь Листницкого ее тронули:
— Я думала об этом… Я согласна.
— Мы уедем в имение к моему отцу.
— Хорошо.
— Остальное можно оформить после?
— Да.
Он почтительно коснулся губами ее невесомой, как фарфор, руки и, когда поднял
покорные глаза, увидел бегущую с губ ее тень улыбки.
Любовь и тяжелое плотское желание влекли Листницкого к Ольге. Он стал бывать у
нее ежедневно. К сказке тянулось уставшее от боевых будней сердце… И он наедине с собой
рассуждал, как герой классического романа, терпеливо искал в себе какие-то возвышенные
чувства, которых никогда и ни к кому не питал, — быть может, желая прикрыть и скрасить
ими наготу простого чувственного влечения. Однако сказка одним крылом касалась
действительности: не только половое влечение, но и еще какая-то незримая нить
привязывала его к этой, случайно ставшей поперек жизни, женщине. Он смутно разбирался в
собственных переживаниях, одно лишь ощущая с предельной ясностью: что им,
изуродованным и выбитым из строя, по-прежнему властно правит разнузданный и дикий
инстинкт — «мне все можно». Даже в скорбные для Ольги дни, когда она еще носила в себе,
как плод, горечь тягчайшей утраты, он, разжигаемый ревностью к мертвому Горчакову,
желал ее, желал исступленно. Бешеной коловертью пенилась жизнь. Люди, нюхавшие запах
пороха, ослепленные и оглушенные происходившим, жили стремительно и жадно, одним
нынешним днем. И не потому ли Евгений Николаевич и торопился связать узлом свою и
Ольгину жизнь, быть может, смутно сознавая неизбежную гибель дела, за которое ходил на
смерть.
Он известил отца подробным письмом о том, что женится и вскоре приедет с женой в
Ягодное.

«…Я свое кончил. Я мог бы еще и с одной рукой уничтожать
взбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый „народ“, над участью которого десятки
лет плакала и слюнявилась российская интеллигенция, но, право, сейчас это
кажется мне дико-бессмысленным… Краснов не ладит с Деникиным; а внутри
обоих лагерей взаимное подсиживание, интриги, гнусть и пакость. Иногда мне
становится жутко. Что же будет? Еду домой обнять вас теперь единственной рукой
и пожить с вами, со стороны наблюдая за борьбой. Из меня уже не солдат, а калека,
физический и духовный. Я устал, капитулирую. Наверное, отчасти этим вызвана
моя женитьба и стремление обрести „тихую пристань“,

— грустно-иронической припиской заканчивал он письмо.
Отъезд из Новочеркасска был назначен через неделю. За несколько дней до отъезда