Page 444 - Тихий Дон

пошла к Евгению со счастливой просящей улыбкой.
На крыльце он сказал ей:
— Пойдемте в сад. Поговорить надо.
— Пойдемте, — обрадованно и покорно согласилась она, думая, что это — начало
прежних отношений.
По дороге Евгений вполголоса спросил:
— Ты знаешь, зачем я тебя позвал?
Она, улыбаясь в темноте, схватила его руку, но он рывком освободил ее, и Аксинья
поняла все. Остановилась:
— Что вы хотели, Евгений Николаевич? Дальше я не пойду.
— Хорошо. Мы можем поговорить и здесь. Нас никто не слышит… — Евгений спешил,
путался в незримой сети слов. — Ты должна понять меня. Теперь я не могу с тобой, как
раньше… Я не могу жить с тобой… Ты понимаешь? Ведь теперь я женат и как честный
человек не могу делать подлость… Долг совести не позволяет… — говорил он, мучительно
стыдясь своих выспренних Слов.
Ночь только что пришла с темного востока.
На западе еще багровела сожженная закатом делянка неба. На гумне при фонарях
молотили «за погоду» — там повышенно и страстно бился пульс машины, гомонили
рабочие; зубарь, неустанно выкармливавший прожорливую молотилку, кричал осипло и
счастливо: «Давай! Давай! Дава-а-ай!» В саду зрела тишина. Пахло крапивой, пшеницей,
росой.
Аксинья молчала.
— Что ты скажешь? Что же ты молчишь, Аксинья?
— Мне нечего говорить.
— Я тебе дам денег. Ты должна уехать отсюда. Я думаю, ты согласишься… Мне будет
тяжело видеть тебя постоянно.
— Через неделю мне месяц кончается. Можно дослужить?
— Конечно, конечно!
Аксинья помолчала, потом как-то боком, несмело, как побитая, подвинулась к
Евгению, сказала:
— Ну что же, уйду… Напоследок аль не пожалеешь меня? Меня нужда такой
бессовестной сделала. Измучилась я одна… Ты не суди, Женя.
Голос ее был звучен и сух. Евгений тщетно пытался разобраться, серьезно она говорит
или шутит.
— Чего ты хочешь?
Он досадливо кашлянул и вдруг почувствовал, как она снова робко ищет его руку…
Через пять минут он вышел из-за куста мокрой пахучей смородины, дошел до прясла и,
пыхая папироской, долго тер носовым платком брюки, обзелененные в коленях сочной
травой.
Всходя на крыльцо, оглянулся. В людской, в желтом просвете окна, виднелась статная
фигура Аксиньи, — закинув руки, Аксинья поправляла волосы, смотрела на огонь,
улыбалась…

VI

Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром. Ветер упруго
приминал его, наплывая, шершавил, бугрил, гнал то к югу, то к западу сизо-опаловые волны.
Там, где пробегала текучая воздушная струя, ковыль молитвенно клонился, и на седой его
хребтине долго лежала чернеющая тропа.
Отцвели разномастные травы. На гребнях никла безрадостная выгоревшая полынь.
Короткие ночи истлевали быстро. По ночам на обугленно-черном небе несчетные сняли
звезды; месяц — казачье солнышко, темнея ущербленной боковиной, светил скупо, бело;