Page 438 - Тихий Дон

времени на переезды.
Вместе с ним уходил в отпуск его товарищ по взводу, ротмистр Горчаков. Горчаков
предложил пожить у него:
— Детей у меня нет, а жена будет рада видеть тебя. Она ведь знакома с тобой по моим
письмам.
В полдень, по-летнему горячий и белый, они подъехали к сутулому особнячку на одной
из привокзальных улиц.
— Вот моя резиденция в прошлом, — торопливо шагая, оглядываясь на Листницкого,
говорил черноусый голенастый Горчаков.
Его выпуклые черные до синевы глаза влажнели от счастливого волнения, мясистый,
как у грека, нос клонила книзу улыбка. Широко шагая, сухо шурша вытертыми леями
защитных бриджей, он вошел в дом, сразу наполнив комнату прогорклым запахом
солдатчины.
— Где Леля? Ольга Николаевна где? — крикнул спешившей из кухни улыбающейся
прислуге. — В саду? Идем туда.
В саду под яблонями — тигровые пятнистые тени, пахнет пчельником, выгоревшей
землей. У Листницкого в стеклах пенсне шрапнелью дробятся, преломляясь, солнечные
лучи. Где-то на путях ненасытно и густо ревет паровоз; разрывая этот однотонный стонущий
рев, Горчаков зовет:
— Леля! Леля! Где же ты?
Из боковой аллейки, мелькая за кустами шиповника, вынырнула высокая, в палевом
платье, женщина.
На секунду она стала, испуганным прекрасным жестом прижав к груди ладони, а
потом, с криком вытянув руки, помчалась к ним. Она бежала так быстро, что Листницкий
видел только бившиеся под юбкой округло-выпуклые чаши колен, узкие носки туфель да
золотую пыльцу волос, взвихренную над откинутой головой.
Вытягиваясь на носках, кинув на плечи мужа изогнутые, розовые от солнца, оголенные
руки, она целовала его в пыльные щеки, нос, глаза, губы, черную от солнца и ветра шею.
Короткие чмокающие звуки поцелуев сыпались пулеметными очередями.
Листницкий протирал пенсне, вдыхая заклубившийся вокруг него запах вербены, и
улыбался, — сам сознавая это, — глупейшей, туго натянутой улыбкой.
Когда взрыв радости поутих, перемеженный секундным перебоем, — Горчаков
бережно, но решительно разжал сомкнувшиеся на его шее пальцы жены и, обняв ее за плечи,
легонько повернул в сторону:
— Леля… мой друг Листницкий.
— Ах, Листницкий! Очень рада! Мне о вас муж… — Она, задыхаясь, бегло скользила
по нему смеющимися, незрячими от счастья глазами.
Они шли рядом. Волосатая рука Горчакова о неопрятными ногтями и заусенцами
охватом лежала на девичьей талии жены. Листницкий, шагая, косился на эту руку, вдыхал
запах вербены и нагретого солнцем женского тела и чувствовал себя по-детски глубоко
несчастным, кем-то несправедливо и тяжко обиженным. Он посматривал на розовую мочку
крохотного ушка, прикрытого прядью золотисто-ржавых волос, на шелковистую кожу щеки,
находившейся от него на расстоянии аршина; глаза его по-ящериному скользили к вырезу на
груди, и он видел невысокую холмистую молочно-желтую грудь и пониклый коричневый
сосок. Изредка Горчакова обращала на него светлые голубоватые глаза, взгляд их был
ласков, дружествен, но боль, легкая и досадливая, точила Листницкого, когда эти же глаза,
устремляясь на черное лицо Горчакова, лучили совсем иной свет…
Только за обедом Листницкий как следует рассмотрел хозяйку. И в ладной фигуре ее и
в лице была та гаснущая, ущербная красота, которой неярко светится женщина, прожившая
тридцатую осень. Но в насмешливых холодноватых глазах, в движениях она еще хранила
нерастраченный запас молодости. Лицо ее с мягкими, привлекательными в своей
неправильности чертами было, пожалуй, самое заурядное. Лишь один контраст резко