Page 442 - Тихий Дон

Листницкий окончательно переселился к Горчаковой. После ночи, сблизившей их, Ольга
как-то осунулась, потускнела. Она и после уступала его домоганиям, но создавшимся
положением мучительно тяготилась и в душе была оскорблена. Не знал Листницкий или не
хотел знать, что разной мерой меряют связывающую их любовь и одной — ненависть.
До отъезда Евгений думал об Аксинье нехотя, урывками. Он заслонялся от мыслей о
ней, как рукой от солнца. Но, помимо его воли, все настойчивее — полосками света — стали
просачиваться, тревожить его воспоминания об этой связи. Одно время он было подумал:
«Не буду прерывать с ней отношений. Она согласится». Но чувство порядочности осилило
— решил по приезде поговорить и, если представится возможность, расстаться.
На исходе четвертого дня приехали в Ягодное. Старый пан встретил молодых за версту
от имения. Еще издали увидел Евгений, как отец тяжело перенес ногу через сиденье беговых
дрожек, снял шапку.
— Выехали встретить дорогих гостей. Ну, дайте-ка взглянуть на вас… — забасил он,
неловко обнимая невестку, тычась ей в щеки зеленовато-седыми прокуренными пучками
усов.
— Садитесь к нам, папа! Кучер, трогай! А, дед Сашка, здравствуй! Живой? На мое
место садитесь, папа, я вот рядом с кучером устроюсь.
Старик сел рядом с Ольгой, платком вытер усы и сдержанно, с кажущейся
молодцеватостью оглядел сына:
— Ну как, дружок?
— Очень уж я рад вам!
— Инвалид, говоришь?
— Что же делать? Инвалид.
Отец с напускной подтянутостью посматривал на Евгения, пытаясь за суровостью
скрыть выражение сострадания, избегая глядеть на холостой, заткнутый за пояс зеленый
рукав мундира.
— Ничего, привык. — Евгений пошевелил плечом.
— Конечно, привыкнешь, — заторопился старик, — лишь бы голова была цела. Ведь со
щитом… а? Или как? Со щитом, говорю, прибыл. И даже со взятой в плен прекрасной
невольницей?
Евгений любовался изысканной, немного устаревшей галантностью отца, глазами
спрашивая у Ольги: «Ну как старик?» — и по оживленной улыбке, по теплу, согревшему ее
глаза, без слов понял, что отец ей понравился.
Серые полурысистые кони шибко несли коляску под изволок. С бугра завиднелись
постройки, зеленая разметная грива левады, дом, белевший стенами, заслонившие окна
клены.
— Хорошо-то как! Ах, хорошо! — оживилась Ольга.
От двора, высоко вскидываясь, неслись черные борзые. Они окружили коляску. Сзади
дед Сашка щелкнул одну, прыгавшую в дрожки, кнутом, крикнул запальчиво:
— Под колесо лезешь, дьява-а-ал! Прочь!
Евгений сидел спиной к лошадям; они изредка пофыркивали, мелкие брызги ветер
относил назад, кропил ими его шею.
Он улыбался, глядя на отца, Ольгу, дорогу, устланную колосьями, на бугорок,
медленно поднимавшийся, заслонявший дальний гребень и горизонт.
— Глушь какая! И как тихо…
Ольга улыбкой провожала безмолвно летевших над дорогой грачей, убегавшие назад
кусты полынка и донника.
— Нас вышли встречать. — Пан пощурил глаза.
— Кто?
— Дворовые.
Евгений, оглянувшись, еще не различая лиц стоявших, почувствовал в одной из
женщин Аксинью, густо побагровел. Он ждал, что лицо Аксиньи будет отмечено волненьем,