Page 450 - Тихий Дон

Хозяйка вернулась из Ягодного в сумерках. Собирая вечерять в летней стряпке,
рассказывала, что Аксинья испугалась нежданной вести, много расспрашивала о нем, но
вернуться отказалась наотрез.
— Нужды ей нету ворочаться, живет барыней. Гладкая стала, лицо белое. Тяжелую
работу не видит. Чего ишо надо? Так одета она — и не вздумаешь. Будний день, а на ней
юбка, как снег, и ручки чистые-пречистые… — говорила, глотая завистливые вздохи.
У Степана розовели скулы, в опущенных светлых глазах возгорались и тухли
злобно-тоскливые огоньки. Ложкой черпал из обливной чашки кислое молоко, удерживая
дрожь в руке. Вопросы ронял с обдуманной неторопливостью.
— Говоришь, хвалилась Аксинья житьем?
— Где же там! Так жить каждая душа не против.
— Обо мне спрашивала?
— А то как же? Побелела вся, как сказала, что вы пришли.
Повечеряв, вышел Степан на затравевший баз.
Быстротеком пришли и истухли короткие августовские сумерки. В сыроватой прохладе
ночи навязчиво стучали барабаны веялок, слышались резкие голоса. Под желтым пятнистым
месяцем в обычной сутолоке бились люди: веяли намолоченные за день вороха хлеба,
перевозили в амбары зерно. Горячим терпким духом свежеобмолоченной пшеницы и
мякинной пыли обволакивало хутор. Где-то около плаца стукотела паровая молотилка,
брехали собаки. На дальних гумнах тягучая сучилась песня. От Дона тянуло пресной
сыростью.
Степан прислонился к плетню и долго глядел на текучее стремя Дона, видневшееся
через улицу, на огнистую извилистую стежку, наискось протоптанную месяцем. Мелкая
курчавая рябь вилась по течению. На той стороне Дона дремотные покоились тополя. Тоска
тихо и властно обняла Степана.
На заре шел дождь, но после восхода солнца тучи разошлись, и часа через два только
свернувшиеся над колесниками комки присохшей грязи напоминали о непогоде.
Утром Степан прикатил в Ягодное. Волнуясь, привязал лошадь у ворот, резво-увалисто
пошел в людскую.
Просторный, в выгоревшей траве, двор пустовал. Около конюшни в навозе рылись
куры. На упавшем плетне топтался вороной, как грач, петух. Скликая кур, он делал вид, что
клюет ползавших по плетню красных божьих коровок. Зажиревшие борзые собаки лежали в
холодке возле каретника. Шесть черно-пегих куцых щенят, повалив мать, молоденькую
первощенную суку, упираясь ножонками, сосали, оттягивая вялые серые сосцы. На теневой
стороне железной крыши барского дома глянцем лежала роса.
Степан, внимательно оглядываясь, вошел а людскую, спросил у толстой кухарки:
— Могу я видеть Аксинью?
— А вы кто такие? — заинтересовалась та, вытирая потное рябое лицо завеской.
— Вам это не нужно. Аксинья где будет?
— У пана. Обождите.
Степан присел, жестом страшной усталости положил на колени шляпу. Кухарка совала
в печь чугуны, стучала рогачами, не обращая внимания на гостя. В кухне стоял кислый запах
свернувшегося творога и хмелин. Мухи черной россыпью покрывали камель печки, стены,
обсыпанный мукой стол. Степан, напрягаясь, вслушивался, ждал. Знакомый звук
Аксиньиной поступи словно пихнул его с лавки. Он встал, уронив с колен шляпу.
Аксинья вошла, неся стопку тарелок. Лицо ее помертвело, затрепыхались углы пухлых
губ. Она остановилась, беспомощно прижимая к груди тарелки, не спуская со Степана
напуганных глаз. А потом как-то сорвалась с места, быстро подошла к столу, опорожнила
руки.
— Здравствуй!
Степан дышал медленно, глубоко, как во сне, губы его расщепляла напряженная
улыбка. Он молча, клонясь вперед, протягивал Аксинье руку.