Page 459 - Тихий Дон

— Что же это вы, братцы? — как-то отчужденно и растерянно заговорил старик. — Как
же так? А у нас старики надеются… Опричь вас кто же Дон-батюшку в защиту возьмет? Уж
ежели вы — оборони господь! — не схотите воевать… Да как же это так? Обозные ваши
брехали… Смуту сеют, сукины дети!
Вошли в хату. Собрались казаки. Разговор вначале вертелся вокруг хуторских
новостей, Дарья, пошептавшись с хозяйкой, развязала сумку с харчами, собрала вечерять.
— Гутарют, будто ты уж с сотенных снятый? — спросил Пантелей Прокофьевич,
принаряжая костяной расческой свалявшуюся бороду.
— Взводным я теперь.
Равнодушный ответ Григория кольнул старика. Пантелей Прокофьевич собрал на лбу
ложбины, захромал к столу и, суетливо помолившись, вытирая полой чекменька ложку,
обиженно спросил:
— Это за что такая немилость? Аль не угодил начальству?
Григорию не хотелось говорить об этом в присутствии казаков, досадливо шевельнул
плечом:
— Нового прислали… С образованием.
— Так им и ты служи, сынок! Распроценятся они скоро! Ишь с образованием им
приспичило! Меня, мол, за германскую дивствительно образовали, небось, побольше иного
очкастого знаю!
Старик явно возмущался, а Григорий морщился, искоса поглядывал: не улыбаются ли
казаки?
Снижение в должности его не огорчило. Он с радостью передал сотню, понимая, что
ответственности за жизнь хуторян нести не будет. Но все же самолюбие его было уязвлено, и
отец разговором об этом невольно причинял ему неприятность.
Хозяйка дома ушла на кухню, а Пантелей Прокофьевич, почувствовав поддержку в
лице пришедшего хуторянина Богатырева, начал разговор:
— Стал быть, взаправду мыслишку держите дальше границ не ходить?
Прохор Зыков, часто моргая телячье-ласковыми глазами, молчал, тихо улыбался.
Митька Коршунов, сидя на корточках у печки, обжигая пальцы, докуривал цигарку.
Остальные трое казаков сидели и лежали на лавках. На вопрос что-то никто не отвечал.
Богатырев горестно махнул рукой.
— Они об этих делах не дюже печалуются, — заговорил он гудящим густым басом. —
По них хучь во полюшке травушка не расти…
— А зачем дальше идтить? — лениво спросил болезненный и смирный казачок
Ильин. — Зачем идтить-то? У меня вон сироты посля жены остались, а я буду зазря жизню
терять.
— Выбьем из казачьей земли — и по домам! — решительно поддержал его другой.
Митька Коршунов улыбнулся одними зелеными глазами, закрутил тонкий пушистый
ус.
— А по мне, хучь ишо пять лет воевать. Люблю!
— Выхо-ди-и!.. Седлай!.. — закричали со двора.
— Вот видите! — отчаянно воскликнул Ильин. — Видите, отцы! Не успели
обсушиться, а там уж — «выходи»! Опять, значит, на позицьи. А вы гутарите: границы!
Какие могут быть границы? По домам надо! Замиренья надо добиваться, а вы гутарите…
Тревога оказалась ложной. Григорий, озлобленный, ввел во двор коня, без причины
ударил его сапогом в пах и, бешено округляя глаза, гаркнул:
— Ты, черт! Ходи прямо!
Пантелей Прокофьевич курил у двери. Пропустив входивших казаков, спросил:
— Чего встомашились?
— Тревога!.. Табун коров за красных сочли.
Григорий снял шинель, присел к столу. Остальные, кряхтя, раздевались, кидали на
лавки шашки и винтовки с подсумками.