Page 621 - Тихий Дон

— Так уж и не нашего ума… Ну, значит, любезный промчался. А то чего же! Ни с того
ни с сего ты бы не закричала… Сама жизню прожила, знаю!
К вечеру в хату вошел Прохор Зыков.
— Здорово живете! А что у вас, хозяюшка, никого нету из Татарского?
— Прохор! — обрадованно ахнула Аксинья, выбежала из горницы.
— Ну, девка, задала ты мне пару! Все ноги прибил, тебя искамши! Он ить какой? Весь
в батю, взгальный. Стрельба идет темная, все живое похоронилось, а он — в одну душу:
«Найди ее, иначе в гроб вгоню!»
Аксинья схватила Прохора за рукав рубахи, увлекла в сенцы.
— Где же он, проклятый?
— Хм… Где же ему быть? С позицией пеши припер. Коня под ним убили ноне. Злой
пришел, как цепной кобель. «Нашел?» — спрашивает. «Где же я ее найду? — говорю. — Не
родить же мне ее!» А он: «Человек не иголка!» Да как зыкнет на меня… Истый бирюк в
человечьей коже!
— Чего он говорил-то!
— Собирайся и пойдем, боле ничего!
Аксинья в минуту связала свой узелок, наспех попрощалась с теткой.
— Степан прислал, что ли?
— Степан, тетинка!
— Ну, поклон ему неси. Что же он сам-то не зашел? Молочка бы попил, вареники, вон,
у нас осталися…
Аксинья, не дослушав, выбежала из хаты.
Пока дошла до квартиры Григория — запыхалась, побледнела, уж очень быстро шла,
так что Прохор под конец даже стал упрашивать:
— Послухай ты меня! Я сам в молодых годах за девками притоптывал, но сроду так не
поспешал, как ты. Али тебе терпежу нету? Али пожар какой? Я задвыхаюсь! Ну кто так по
песку летит? Все у вас как-то не по-людски…
А про себя думал: «Сызнова склещились… Ну, зараз их и сам черт не растянет! Они
свой интерес справляют, а я должон был ее, суку, под пулями искать… Не дай и не приведи
бог — узнает Наталья, да она меня с ног и до головы… Коршуновскую породу тоже знаем!
Нет, кабы не потерял я коня с винтовкой при моей пьяной слабости, черта с два я пошел бы
тебя искать по станице! Сами вязались, сами развязывайтесь!»
В горнице с наглухо закрытыми ставнями дымно горел жирник. Григорий сидел за
столом. Он только что вычистил винтовку и еще не кончил протирать ствол маузера, как
скрипнула дверь. На пороге стала Аксинья. Узкий белый лоб ее был влажен от пота, а на
бледном лице с такой исступленной страстью горели расширившиеся злые глаза, что у
Григория при взгляде на нее радостно вздрогнуло сердце.
— Сманул… а сам… пропадаешь… — тяжело дыша, выговаривала она.
Для нее теперь, как некогда, давным-давно, как в первые дни их связи, уже ничего не
существовало, кроме Григория. Снова мир умирал для нее, когда Григорий отсутствовал, и
возрождался заново, когда он был около нее. Не совестясь Прохора, она бросилась к
Григорию, обвилась диким хмелем и, плача, целуя лоб, глаза, губы, невнятно шептала,
всхлипывая:
— Из-му-чи-лась!.. Изболелась вся! Гришенька! Кровинушка моя!
— Ну вот… Ну вот видишь… Да погоди!.. Аксинья, перестань… — смущенно
бормотал Григорий, отворачивая лицо, избегая глядеть на Прохора.
Он усадил ее на лавку, снял с головы ее сбившуюся на затылок шаль, пригладил
растрепанные волосы:
— Ты какая-то…
— Я все такая же. А вот ты…
— Нет, ей-богу, ты — чумовая!
Аксинья положила руки на плечи Григория, засмеялась сквозь слезы, зашептала