Page 624 - Тихий Дон

— А детишки? Мишатка? Полюшка?
— Тоже там. А Дуняшка переехала. Убоялась оставаться… Девичье дело, знаешь?
Зараз с Аникушкиной бабой ушли на Волхов. А дома я уж два раз был. Середь ночи на
баркасе тихочко перееду, ну и проотведовал. Наталья дюже плохая, а детишечки ничего,
слава богу… Без памяти Натальюшка-то, жар у ней, ажник губы кровью запеклись.
— Чего же ты их не перевез сюда?! — возмущенно крикнул Григорий.
Старик озлился, обида и упрек были в его дрогнувшем голосе:
— А ты чего делал? Ты не мог прибечь загодя перевезть их?
— У меня дивизия! Мне дивизию надо было переправлять! — запальчиво возразил
Григорий.
— Слыхали мы, чем ты в Вешках займаешься… Семья, кубыть, и без надобностев? Эх,
Григорий! О боге надо подумывать, ежели о людях не думается… Я не тут переправлялся, а
то разве я не забрал бы их? Мой взвод в Елани был, а покедова дошли сюда, красные уже
хутор заняли.
— Я в Вешках!.. Это дело тебя не касается… И ты мне… — Голос Григория был хрипл
и придушен.
— Да я ничего! — испугался старик, с неудовольствием оглядываясь на толпившихся
неподалеку казаков. — Я не об этом… А ты потише гутарь, люди, вон, слухают… — и
перешел на шепот: — Ты сам не махонькое дите, сам должен знать, а об семье не болей
душой. Наталья, бог даст, почунеется, а красные их не забижают. Телушку-летошницу,
правда, зарезали, а так — ничего. Поимели милость и не трогают… Зерна взяли мер сорок.
Ну да ить на войне не без урону!
— Может, их зараз бы забрать?
— Незачем, по-моему. Ну, куда ее, хворую, взять? Да и дело рисковое. Им и там
ничего. Старуха за хозяйством приглядывает, оно и мне так спокойнее, а то ить в хуторе
пожары были.
— Кто сгорел?
— Плац весь выгорел. Купецкие дома все больше. Сватов Коршуновых начисто
сожгли. Сваха Лукинична зараз на Андроповом, а дед Гришака тоже остался дом соблюдать.
Мать твоя рассказывала, что он, дед Гришака-то, сказал: «Никуда со своего база не тронуся,
и анчихристы ко мне не взойдут, крестного знамения убоятся». Он под конец вовзят зачал
умом мешаться. Но, как видать, красюки не испужались его креста, курень и подворье ажник
дымом схватились, а про него и не слыхать ничего… Да ему уж и помирать пора. Домовину
исделал себе уж лет двадцать назад, а все живет… А жгет хутор друзьяк твой, пропади он
пропастью!
— Кто?
— Мишка Кошевой, будь он трижды проклят!
— Да ну?!
— Он, истинный бог! У наших был, про тебя пытал. Матери так и сказал: «Как
перейдем на энту сторону — Григорий ваш первый очередной будет на шворку. Висеть ему
на самом высоком дубу. Я об него, говорит, и шашки поганить не буду!» А про меня спросил
и — ощерился. «А энтого, говорит, хромого черти куда понесли? Сидел бы дома, говорит, на
печке. Ну, а уж ежли поймаю, то до смерти убивать не буду, но плетюганов ввалю, покеда
дух из него пойдет!» Вот какой распрочерт оказался! Ходит по хутору, пущает огонь в
купецкие и в поповские дома и говорит: «За Ивана Алексеевича да за Штокмана всю
Вешенскую сожгу!» Это тебе голос?
Григорий еще с полчаса проговорил с отцом, потом пошел к коню. В разговоре старик
больше и словом не намекнул насчет Аксиньи, но Григорий и без этого был угнетен. «Все
прослыхали, должно, раз уж батя знает. Кто же мог пересказать? Кто, окромя Прохора, видал
нас вместе? Неужели и Степан знает?» Он даже зубами скрипнул от стыда, от злости на
самого себя…
Коротко потолковал с казаками. Аникушка все шутил и просил прислать на сотню