Page 792 - Тихий Дон

Ильинична, тяжело переводя дыхание, присела к окну, долго сидела, молча покачивая
головой, устремив невидящий взгляд куда-то далеко в степь, где серебряная под солнцем
кромка молодой полыни отделяла землю от неба.
Перед вечером Дуняшка с матерью — не примирившиеся и молчаливые — ставили на
огороде у Дона упавший плетень. Подошел Мишка. Он молча взял из рук Дуняшки лопату,
сказал:
— Мелко роешь. Ветер дунет, и опять упадет ваш плетень. — И стал углублять ямки
для стоянов, потом помог поставить плетень, приклячил его к стоянам и ушел. Утром он
принес и поставил возле мелеховского крыльца два только что обструганных грабельника и
держак на вилы; поздоровавшись с Ильиничной, деловито спросил:
— Траву в лугу косить думаете? Люди уже поехали за Дон.
Ильинична промолчала. Вместо матери ответила Дуняшка:
— Нам и переехать-то не на чем. Баркас с осени лежит под сараем, рассохся весь.
— Надо бы спустить его весной на воду, — укоризненно сказал Мишка. — Может, его
законопатить? Без баркаса вам будет неспособно.
Дуняшка покорно и выжидающе взглянула на мать. Ильинична молча месила тесто и
делала вид, будто весь этот разговор ее вовсе не касается.
— Конопи есть у вас? — спросил Мишка, чуть приметно улыбаясь.
Дуняшка пошла в кладовую, принесла охапку конопляных хлопьев.
К обеду Мишка управился с лодкой, зашел в кухню.
— Ну, стянул баркас на воду, нехай замокает. Примкните его к карше, а то как бы кто
не угнал. — И снова спросил: — Так как же, тетушка, насчет покоса? Может, пособить вам?
Все одно я зараз без дела.
— Вон у нее спроси. — Ильинична кивнула головой в сторону Дуняшки.
— Я у хозяйки спрашиваю.
— Я тут, видно, не хозяйка…
Дуняшка заплакала, ушла в горницу.
— Тогда прийдется пособить, — крякнув, решительно сказал Мишка. — Где тут у вас
плотницкий инструмент? Грабли хочу вам поделать, а то старые, должно, негожи.
Он ушел под сарай и, посвистывая, стал выстругивать зубья на грабли. Маленький
Мишатка вертелся около него, умоляюще засматривал в глаза, просил:
— Дяденька Михаил, сделай мне маленькие грабли, а то мне некому сделать. Бабуня не
умеет, и тетка не умеет… Один ты умеешь, ты хорошо умеешь!
— Сделаю, тезка, ей-богу, сделаю, только отойди трошки, а то как бы тебе стружка в
глаза не попала, — уговаривал его Кошевой, посмеиваясь и с изумлением думая: «Ну до чего
похож, чертенок… Вылитай батя! И глаза, и брови, и верхнюю губу также подымает… Вот
это — работенка!»
Он начал было мастерить крохотные детские граблишки, но закончить не смог: губы
его посинели, на желтом лице появилось озлобленное и вместе с тем покорное выражение.
Он перестал насвистывать, положил нож и зябко шевельнул плечами.
— Михайло Григорич, тезка, принеси мне какую-нибудь дерюжку, я ляжу, — попросил
он.
— А зачем? — поинтересовался Мишатка.
— Захворать хочу.
— На что?
— Эх, до чего ты неотвязный, прямо как репей… Ну, пришло время захворать, вот и
все! Неси скорей!
— А грабли мои?
— Потом доделаю.
Крупная дрожь сотрясала Мишкино тело. Стуча зубами, он прилег на принесенную
Мишаткой дерюгу, снял фуражку и накрыл ею лицо.
— Это ты уже захворал? — огорченно спросил Мишатка.