Page 789 - Тихий Дон

мертвежиной воняет. Вот прийдет со службы Гриша, тогда у нас жилым, казачьим духом
запахнет…» Каждый день, стряпая, она готовила что-нибудь лишнее и после обеда ставила
чугун со щами в печь. На вопрос Дуняшки — зачем она это делает, Ильинична удивленно
ответила: «А как же иначе? Может, служивенький наш нынче прийдет, вот он сразу и поест
горяченького, а то пока разогреешь, того да сего, а он голодный, небось…» Однажды, придя
с бахчи, Дуняшка увидела висевшую на гвозде в кухне старую поддевку Григория и фуражку
с выцветшим околышем. Дуняшка вопросительно взглянула на мать, и та, как-то виновато и
жалко улыбаясь, сказала: «Это я, Дуняшка, достала из сундука. Войдешь с базу, глянешь, и
как-то легше делается… Будто он уже с нами…»
Дуняшке опостылели бесконечные разговоры о Григории. Однажды она не вытерпела,
упрекнула мать:
— И как вам, маманя, не надоест все об одном и том же гутарить? Вы уже обрыдли
всем с вашими разговорами. Только от вас и послышишь: Гриша да Гриша…
— Как это мне надоест об родном сыне гутарить? Ты народи своих, а тогда узнаешь…
— тихо ответила Ильинична.
После этого она унесла из кухни к себе в горницу поддевку и фуражку Григория и
несколько дней вслух не вспоминала о сыне. Но незадолго до начала лугового покоса она
сказала Дуняшке:
— Вот ты серчаешь, как я вспоминаю об Грише, а как же мы будем без него жить? Об
этом ты подумала, глупая? Заходит покос, а у нас и грабельника обтесать некому… Вон как у
нас все поползло, и ничему мы с тобой рахунки не дадим. Без хозяина и товар плачет…
Дуняшка промолчала. Она отлично понимала, что вопросы хозяйства вовсе не так уж
тревожат мать, что все это служит только предлогом поговорить о Григории, отвести душу.
Ильинична с новой силой затосковала по сыну и скрыть этого не смогла. Вечером она
отказалась от ужина и, когда Дуняшка спросила ее, — не захворала ли она? — неохотно
ответила:
— Старая я стала… И сердце у меня болит об Грише… Так болит, что ничего мне не
мило и глазам глядеть на свет больно…
Но не Григорию пришлось хозяйствовать на мелеховском базу… Перед луговым
покосом в хутор приехал с фронта Мишка Кошевой. Он заночевал у дальних родственников
и наутро пришел к Мелеховым. Ильинична стряпала, когда гость, вежливо постучав в дверь
и не получив ответа, вошел в кухню, снял старенькую солдатскую фуражку, улыбнулся
Ильиничне:
— Здорово, тетка Ильинична! Не ждала?
— Здравствуй. А ты кто такой мне, чтобы я тебя ждала? Нашему забору двоюродный
плетень? — грубо ответила Ильинична, негодующе глянув в ненавистное ей лицо Кошевого.
Нимало не смущенный таким приемом, Мишка сказал:
— Так уж и плетень… Как-никак знакомые были.
— Только и всего.
— Да больше и не надо, чтобы зайти проведать. Я не жить к вам пришел.
— Этого бы ишо недоставало, — проговорила Ильинична и, не глядя на гостя,
принялась за стряпню.
Не обращая внимания на ее слова. Мишка внимательно рассматривал кухню, говорил:
— Зашел проведать, поглядеть, как вы живете… Не видались-то год с лишним.
— Не дюже по тебе соскучились, — буркнула Ильинична, яростно двигая по загнетке
чугуны.
Дуняшка прибирала в горнице и, заслышав Мишкин голос, побледнела, безмолвно
всплеснула руками. Она вслушивалась в происходивший на кухне разговор, присев на лавку,
не шевелясь. На лице Дуняшки то вспыхивал густой румянец, то бледность покрывала щеки
так, что на тонкой горбинке носа выступали продольные белые полоски. Она слышала, как
твердо прошагал по кухне Мишка, сел на скрипнувший под ним стул, потом чиркнул
спичкой. В горницу потянуло папиросным дымком.