Page 4 - Майская ночь, или Утопленница

Как бессильный старец, держал он в холодных объятиях своих далёкое, тёмное небо,
обсыпая ледяными поцелуями огненные звёзды, которые тускло реяли среди тёплого ночного
воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного царя ночи. Возле леса, на
горе, дремал с закрытыми ставнями старый деревянный дом; мох и дикая трава покрывали
его крышу; кудрявые яблони разрослись перед его окнами; лес, обнимая своею тенью,
бросал на него дикую мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к
пруду.

– Я помню, будто сквозь сон, – сказала Ганна, не спуская глаз с него: – давно, давно, когда я
ещё была маленькою и жила у матери, что-то страшное рассказывали про дом этот. Левко,
ты, верно, знаешь, расскажи!..

– Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут бабы и народ глупый. Ты себя только
потревожишь, станешь бояться, и не заснётся тебе покойно.

– Расскажи, расскажи, милый, чернобровый парубок! – говорила она, прижимаясь лицом
своим к щеке его и обнимая его. – Нет! ты, видно, не любишь меня, у тебя есть другая
девушка. Я не буду бояться; я буду спокойно спать ночь. Теперь-то не засну, если не
расскажешь. Я стану мучиться да думать… Расскажи, Левко!

– Видно, правду говорят люди, что у девушек сидит чёрт, подстрекающий их любопытство.
Ну, слушай. Давно, моё серденько, жил в этом доме сотник. У сотника была дочка, ясная
панночка, белая, как снег, как твоё личико. Сотникова жена давно уже умерла; задумал
сотник жениться на другой. «Будешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмёшь
другую жену?» – «Буду, моя дочка; ещё крепче прежнего стану прижимать тебя к сердцу!
Буду, моя дочка; ещё ярче стану дарить серьги и монисты!» Привёз сотник молодую жену в
новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна и бела собою была молодая жена;
только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула, её увидевши; и хоть бы
слово во весь день сказала суровая мачеха. Настала ночь; ушёл сотник с молодою женою в
свою опочивальню; заперлась и белая панночка в своей светлице. Горько сделалось ей;
стала плакать. Глядит: страшная чёрная кошка крадётся к ней; шерсть на ней горит, и
железные когти стучат по полу. В испуге вскочила она на лавку – кошка за нею. Перепрыгнула
на лежанку – кошка и туда, и вдруг бросилась к ней на шею и душит её. С криком оторвавши
от себя, кинула на пол; опять крадётся страшная кошка. Тоска её взяла. На стене висела
отцовская сабля. Схватила её и бряк по полу – лапа с железными когтями отскочила, и кошка
с визгом пропала в тёмном углу. Целый день не выходила из светлицы своей молодая жена;
на третий день вышла с перевязанною рукою. Угадала бедная панночка, что мачеха её
ведьма и что она ей перерубила руку. На четвёртый день приказал сотник своей дочке носить
воду, мести хату, как простой мужичке, и не показываться в панские покои. Тяжело было
бедняжке, да нечего делать: стала выполнять отцовскую волю. На пятый день выгнал сотник
свою дочку босую из дому и куска хлеба не дал на дорогу. Тогда только зарыдала панночка,
закрывши руками белое лицо своё: «Погубил ты, батьку, родную дочку свою! Погубила
ведьма грешную душу твою! Прости тебя Бог; а мне, несчастной, видно, не велит он жить на
белом свете!..» И вон, видишь ли ты… – Тут оборотился Левко к Ганне, указывая пальцем на
дом. – Гляди сюда: вон, подалее от дома, самый высокий берег! С этого берега кинулась
панночка в воду, и с той поры не стало её на свете…

– А ведьма? – боязливо прервала Ганна, устремив на него прослезившиеся очи.

– Ведьма? Старухи выдумали, что с той поры все утопленницы выходили в лунную ночь в
панский сад греться на месяце; и сотникова дочка сделалась над ними главною. В одну ночь
увидела она мачеху свою возле пруда, напала на неё и с криком утащила в воду. Но ведьма и
тут нашлась: оборотилась под водою в одну из утопленниц и через то ушла от плети из
зелёного тростника, которою хотели её бить утопленницы. Верь бабам! Рассказывают ещё,
что панночка собирает всякую ночь утопленниц и заглядывает поодиночке каждой в лицо,

Page 4/20