Page 4 - Аленушкины сказки

«Мои, но я уже не играю, потому что большой… А у тебя есть игрушки?»

Прошка засмеялся… «У него – игрушки!.. Какой смешной этот барчонок, решительно ничего
не понимает!» – думает мальчик-вертел. Впечатляет и выразительная картина превращения
Володей своей комнаты в подобие мастерской: «…Он несколько дней старался устроить в
своей детской гранильную мастерскую и натащил со двора всевозможных камней.
Получилась почти совсем настоящая мастерская, только недоставало деревянного
громадного колеса, которое вертел Прошка…» Да, «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не
плакало». Вот разоблачение лживой игры в равенство. Игры, которая развлекает лишь
мальчика-барчонка и унижает, ранит Прошку – для него полуголодная жизнь среди камней в
сырой, грязной мастерской неизбежна. Лжив и последний диалог барыни с Прошкой.

«– Ты что же это, забыл нас совсем? – спрашивала она.

– Так…

– Так, может быть, не хочется учиться?

– Нет…

– Какое ему ученье, когда он на ладан дышит! – заметил Ермилыч.

– Разве можно такие вещи говорить при больном! – возмутилась Анна Ивановна…»

Говорить, пожалуй, не стоит «такие вещи», но стоило (!), очевидно, заметить «чахоточный
румянец» на бледных щеках ребенка. Нельзя было не видеть его горящие лихорадочным
огнем глаза. Нельзя было не видеть, что мальчик бессилен, почти мертв…

Украденное детство и у Пимки.

Спокойно, информационно начинается повествование о жизни людей в деревне Шалайка. Но
заметим сразу: деревня эта «засела в страшной лесной глуши». «Засела» – застряла, с места
не может сдвинуться, как бы отгорожена от всего другого, от всей жизни, что протекает вне
Шалайки. Шалаевцы любили свою деревню, как можно любить то единственное, что у тебя
есть. Жил в этой деревне и мальчик Пимка. Шел ему уже десятый (!) год. По-шалаевски это
значит – пришла пора думать и готовить себя к мужицкой работе. Так было здесь всегда. На
десятом году жизни надо быть готовым ехать в лес, в курень. Там проводят морозную зиму
шалаевские мужики. Они выжигают уголь для себя и для продажи. Снова обреченность, как и
в судьбе Прошки. Та же безысходность, выработавшаяся временем. Вслушаемся в слова, в
интонацию обращения к Пимке его отца:

«Ну, Пимка, собирайся в курень… Пора, брат, и тебе мужиком быть».

Пимка, конечно, боялся той жизни в курене, в лесу, далеко от дома, студеной зимой… Но так
надо было. «Так было и будет…»

«Мать еще с лета заготовила будущему мужику всю необходимую одежду: коротенький
полушубок из домашней овчины, собачьего меха «ягу», «пимы», собачьи «шубенки», такой же
треух-шапку – все, как следует настоящему мужику». Мать, конечно, жалела Пимку. Но она
знала одно – так надо, так было всегда… Пимка сначала испытывал и чувство радости: какой
же мальчишка не порадуется, если он едет как взрослый, со взрослыми на равных.

Увы! В первую же ночь в курене мальчик понял, как все нерадостно: «Работа была тяжелая у
всех, и ее выносили только привычные люди. Дроворубы возвращались в балаган, как
пьяные, – до того они выматывали себе руки и спину. Углевозы маялись дорогой, особенно в
морозы, когда холодом жгло лицо. А всего хуже было жить в курных, всегда темных
балаганах, да и еда была самая плохая: черный хлеб да что-нибудь горячее в придачу,

Page 4/103