Page 22 - В дурном обществе

всё так же перебирала цветы; движения ее тонких рук были медленны; глаза выделялись
глубокою синевой на бледном лице; длинные ресницы были опущены. При взгляде на эту
крохотную грустную фигурку мне стало ясно, что в словах Тыбурция, — хотя я и не понимал
их значения, — заключается горькая правда. Несомненно, кто-то высасывает жизнь из этой
странной девочки, которая плачет тогда, когда другие на ее месте смеются. Но как же может
сделать это серый камень?

Это было для меня загадкой, страшнее всех призраков старого замка. Как ни ужасны были
турки, томившиеся под землею, как ни грозен старый граф, усмирявший их в бурные ночи, но
все они отзывались старою сказкой. А здесь что-то неведомо страшное было налицо. Что-то
бесформенное, неумолимое, твердое и жестокое, как камень, склонялось над маленькою
головкой, высасывая из нее румянец, блеск глаз и живость движений. «Должно быть, это
бывает по ночам», — думал я, и чувство щемящего до боли сожаления сжимало мне сердце.

Под влиянием этого чувства я тоже умерил свою резвость. Применяясь к тихой солидности
нашей дамы, оба мы с Валеком, усадив ее где-нибудь на траве, собирали для нее цветы,
разноцветные камешки, ловили бабочек, иногда делали из кирпичей ловушки для воробьев.
Иногда же, растянувшись около нее на траве, смотрели в небо, как плывут облака высоко над
лохматою крышей старой «каплицы», рассказывали Марусе сказки или беседовали друг с
другом.

Эти беседы с каждым днем всё больше закрепляли нашу дружбу с Валеком, которая росла,
несмотря на резкую противоположность наших характеров. Моей порывистой резвости он
противопоставлял грустную солидность и внушал мне почтение своею авторитетностью и
независимым тоном, с каким отзывался о старших. Кроме того, он часто сообщал мне много
нового, о чем я раньше и не думал. Слыша, как он отзывается о Тыбурции, точно о товарище,
я спросил:

— Тыбурций тебе отец?

— Должно быть, отец, — ответил он задумчиво, как будто этот вопрос не приходил ему в
голову.

— Он тебя любит?

— Да, любит, — сказал он уже гораздо увереннее. — Он постоянно обо мне заботится и,
знаешь, иногда он целует меня и плачет…

— И меня любит и тоже плачет, — прибавила Маруся с выражением детской гордости.

— А меня отец не любит, — сказал я грустно. — Он никогда не целовал меня… Он
нехороший.

— Неправда, неправда, — возразил Валек, — ты не понимаешь. Тыбурций лучше знает. Он
говорит, что судья — самый лучший человек в городе, и что городу давно бы уже надо
провалиться, если бы не твой отец, да еще поп, которого недавно посадили в монастырь, да
еврейский раввин. Вот из-за них троих…

— Что из-за них?

— Город из-за них еще не провалился, — так говорит Тыбурций, — потому что они еще за
бедных людей заступаются… А твой отец, знаешь… он засудил даже одного графа…

— Да, это правда… Граф очень сердился, я слышал.

— Ну, вот видишь! А ведь графа засудить не шутка.

Page 22/41