Page 3 - В дурном обществе

тополями и старым замком. От этого, понятно, замок казался еще страшнее, и даже в ясные
дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему
поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, — так страшно глядели
черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и
штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами
долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.

А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за
прудов ветра, ужас разливался от старого замка и царил над всем городом. «Ой-вей-мир!»[1]
— пугливо произносили евреи; богобоязненные старые мещанки крестились, и даже наш
ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти
часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении
усопших.

Старый, седобородый Януш, за неимением квартиры приютившийся в одном из подвалов
замка, рассказывал нам не раз, что в такие ночи он явственно слышал, как из-под земли
неслись крики. Турки начинали возиться под островом, стучали костями и громко укоряли
панов в жестокости. Тогда в залах старого замка и вокруг него на острове брякало оружие, и
паны громкими криками сзывали гайдуков. Януш слышал совершенно ясно, под рев и
завывание бури, топот коней, звяканье сабель, слова команды. Однажды он слышал даже,
как покойный прадед нынешних графов, прославленный на вечные веки своими кровавыми
подвигами, выехал, стуча копытами своего аргамака, на середину острова и неистово
ругался: «Молчите там, лайдаки,[2] пся вяра!»

Потомки этого графа давно уже оставили жилище предков. Большая часть дукатов и всяких
сокровищ, от которых прежде ломились сундуки графов, перешла за мост, в еврейские
лачуги, и последние представители славного рода выстроили себе прозаическое белое
здание на горе, подальше от города. Там протекало их скучное, но всё же торжественное
существование в презрительно-величавом уединении.

Изредка только старый граф, такая же мрачная развалина, как и замок на острове, появлялся
в городе на своей старой английской кляче. Рядом с ним, в черной амазонке, величавая и
сухая, проезжала по городским улицам его дочь, а сзади почтительно следовал шталмейстер.
Величественной графине суждено было навсегда остаться девой. Равные ей по
происхождению женихи, в погоне за деньгами купеческих дочек за границей, малодушно
рассеялись по свету, оставив родовые замки или продав их на слом евреям, а в городишке,
расстилавшемся у подножия ее дворца, не было юноши, который бы осмелился поднять
глаза на красавицу-графиню. Завидев этих трех всадников, мы, малые ребята, как стая птиц,
снимались с мягкой уличной пыли и, быстро рассеявшись по дворам,
испуганно-любопытными глазами следили за мрачными владельцами страшного замка.

В западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно
заброшенная униатская часовня. Это была родная дочь расстилавшегося в долине
собственно обывательского города. Некогда в ней собирались, по звону колокола, горожане в
чистых, хотя и не роскошных кунтушах, с палками в руках, вместо сабель, которыми гремела
мелкая шляхта, тоже являвшаяся на зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень
и хуторов.

Отсюда был виден остров и его темные громадные тополи, но замок сердито и презрительно
закрывался от часовни густою зеленью, и только в те минуты, когда юго-западный ветер
вырывался из-за камышей и налетал на остров, тополи гулко качались, и из-за них
проблескивали окна, и замок, казалось, кидал на часовню угрюмые взгляды. Теперь и он, и
она были трупы. У него глаза потухли, и в них не сверкали отблески вечернего солнца; у нее
кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким тоном, медного
колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.

Page 3/41