Page 6 - В дурном обществе

благоверными, подымая уличную пыль пышными шлейфами. Старики и старухи из замка
чинно ходили по домам своих покровителей, не нарушая общей гармонии. Обыватель охотно
признавал их право на существование, находя совершенно основательным, чтобы кто-нибудь
получал милостыню по субботам, а обитатели старого замка получали ее вполне
респектабельно.

Только несчастные изгнанники не нашли и теперь в городе своей колеи. Правда, они не
слонялись по улицам ночью; говорили, что они нашли приют где-то на горе, около униатской
часовни, но как они ухитрились пристроиться там, никто не мог сказать в точности. Все
видели только, что с той стороны, с гор и оврагов, окружавших часовню, спускались в город
по утрам самые невероятные и подозрительные фигуры, которые в сумерки исчезали в том
же направлении. Своим появлением они возмущали тихое и дремливое течение городской
жизни, выделяясь на сереньком фоне мрачными пятнами. Обыватели косились на них с
враждебною тревогой, они, в свою очередь, окидывали обывательское существование
беспокойно-внимательными взглядами, от которых многим становилось жутко. Эти фигуры
нисколько не походили на аристократических нищих из замка, — город их не признавал, да
они и не просили признания; их отношения к городу имели чисто боевой характер: они
предпочитали ругать обывателя, чем льстить ему, брать самим, чем выпрашивать. Они или
жестоко страдали от преследований, если были слабы, или заставляли страдать обывателей,
если обладали нужною для этого силой. Притом, как это встречается нередко, среди этой
оборванной и темной толпы несчастливцев встречались лица, которые по уму и талантам
могли бы сделать честь избраннейшему обществу замка, но не ужились в нем и предпочли
демократическое общество униатской часовни. Некоторые из этих фигур были отмечены
чертами глубокого трагизма.

До сих пор я помню, как весело грохотала улица, когда по ней проходила согнутая, унылая
фигура старого «профессора». Это было тихое, угнетенное идиотизмом существо, в старой
фризовой шинели, в шапке с огромным козырьком и почерневшею кокардой. Ученое звание,
как кажется, было присвоено ему вследствие смутного предания, будто где-то и когда-то он
был гувернером. Трудно себе представить создание более безобидное и смирное.
Обыкновенно он тихо бродил по улицам, по-видимому, без всякой определенной цели, с
тусклым взглядом и понуренною головой. Досужие обыватели знали за ним два качества,
которыми пользовались в видах жестокого развлечения. «Профессор» вечно бормотал что-то
про себя, но ни один человек не мог разобрать в этих речах ни слова. Они лились, точно
журчание мутного ручейка, и при этом тусклые глаза глядели на слушателя, как бы стараясь
вложить в его душу неуловимый смысл длинной речи. Его можно было завести, как машину;
для этого любому из факторов, которому надоело дремать на улицах, стоило подозвать к
себе старика и предложить какой-либо вопрос. «Профессор» покачивал головой, вдумчиво
вперив в слушателя свои выцветшие глаза, и начинал бормотать что-то до бесконечности
грустное. При этом слушатель мог спокойно уйти или хотя бы заснуть, и всё же, проснувшись,
он увидел бы над собой печальную темную фигуру, всё так же тихо бормочущую непонятные
речи. Но, само по себе, это обстоятельство не составляло еще ничего особенно интересного.
Главный эффект уличных верзил был основан на другой черте профессорского характера:
несчастный не мог равнодушно слышать упоминания о режущих и колющих орудиях.
Поэтому, обыкновенно в самый разгар непонятной элоквенции, слушатель, вдруг поднявшись
с земли, вскрикивал резким голосом: «Ножи, ножницы, иголки, булавки!» Бедный старик, так
внезапно пробужденный от своих мечтаний, взмахивал руками, точно подстреленная птица,
испуганно озирался и хватался за грудь. О, сколько страданий остаются непонятными
долговязым факторам лишь потому, что страдающий не может внушить представления о них
посредством здорового удара кулаком! А бедняга «профессор» только озирался с глубокою
тоской, и невыразимая мука слышалась в его голосе, когда, обращая к мучителю свои
тусклые глаза, он говорил, судорожно царапая пальцами по груди:

— За сердце… за сердце крючком!.. за самое сердце!..

Page 6/41