Page 8 - В дурном обществе

березке, снисходительно шептавшей что-то над его головой, к сорокам, которые с бабьим
любопытством подскакивали к этой темной, слегка только копошившейся фигуре.

Если кому-либо из нас, малых ребят, удавалось выследить его в этом положении, мы тихо
окружали его и слушали с замиранием сердечным длинные и ужасающие рассказы. Волосы
становились у нас дыбом, и мы со страхом смотрели на бледного человека, обвинявшего
себя во всевозможных преступлениях. Если верить собственным словам Лавровского, он
убил родного отца, вогнал в могилу мать, заморил сестер и братьев. Мы не имели причин не
верить этим ужасным признаниям; нас только удивляло то обстоятельство, что у Лавровского
было, по-видимому, несколько отцов, так как одному он пронзал мечом сердце, другого
изводил медленным ядом, третьего топил в какой-то пучине. Мы слушали с ужасом и
участием, пока язык Лавровского, всё более заплетаясь, не отказывался, наконец,
произносить членораздельные звуки и благодетельный сон не прекращал покаянные
излияния. Взрослые смеялись над нами, говоря, что всё это враки, что родители Лавровского
умерли своею смертью, от голода и болезней. Но мы, чуткими ребячьими сердцами, слышали
в его стонах искреннюю душевную боль и, принимая аллегории буквально, были все-таки
ближе к истинному пониманию трагически свихнувшейся жизни.

Когда голова Лавровского опускалась еще ниже и из горла слышался храп, прерываемый
нервными всхлипываниями, — маленькие детские головки наклонялись тогда над
несчастным. Мы внимательно вглядывались в его лицо, следили за тем, как тени преступных
деяний пробегали по нем и во сне, как нервно сдвигались брови и губы сжимались в
жалостную, почти по-детски плачущую гримасу.

— Уббью! — вскрикивал он вдруг, чувствуя во сне беспредметное беспокойство от нашего
присутствия, и тогда мы испуганною стаей кидались врозь.

Случалось, что в таком положении сонного его заливало дождем, засыпало пылью, а
несколько раз, осенью, даже буквально заносило снегом; и если он не погиб
преждевременною смертью, то этим, без сомненья, был обязан заботам о своей грустной
особе других, подобных ему, несчастливцев и, главным образом, заботам веселого пана
Туркевича, который, сильно пошатываясь, сам разыскивал его, тормошил, ставил на ноги и
уводил с собою.

Пан Туркевич принадлежал к числу людей, которые, как сам он выражался, не дают себе
плевать в кашу, и в то время, как «профессор» и Лавровский пассивно страдали, Туркевич
являл из себя особу веселую и благополучную во многих отношениях. Начать с того, что, не
справляясь ни у кого об утверждении, он сразу произвел себя в генералы и требовал от
обывателей соответствующих этому званию почестей. Так как никто не смел оспаривать его
права на этот титул, то вскоре пан Туркевич совершенно проникся и сам верой в свое
величие. Выступал он всегда очень важно, грозно насупив брови и обнаруживая во всякое
время полную готовность сокрушить кому-нибудь скулы, что, по-видимому, считал
необходимейшею прерогативой генеральского звания. Если же по временам его беззаботную
голову посещали на этот счет какие-либо сомненья, то, изловив на улице первого встречного
обывателя, он грозно спрашивал:

— Кто я по здешнему месту? а?

— Генерал Туркевич! — смиренно отвечал обыватель, чувствовавший себя в
затруднительном положении. Туркевич немедленно отпускал его, величественно покручивая
усы.

— То-то же!

А так как при этом он умел еще совершенно особенным образом шевелить своими
тараканьими усами и был неистощим в прибаутках и остротах, то не удивительно, что его

Page 8/41