Page 105 - Детство

их щекотали тараканы. Этот угол доставил мне немало злых удовольствий,- дед, стряпая,
постоянно выбивал стёкла в окне концами ухватов и кочерги. Было смешно и странно, что он,
такой умный, не догадается обрезать ухваты.
Однажды, когда у него что-то перекипело в горшке, он заторопился и так рванул
ухватом, что вышиб перекладину рамы, оба стекла, опрокинул горшок на шестке и разбил его.
Это так огорчило старика, что он сел на пол и заплакал.
- Господи, господи...
Днём, когда он ушёл, я взял хлебный нож и обрезал ухваты четверти на три, но дед,
увидав мою работу, начал ругаться:
- Бес проклятый,- пилой надо было отпилить, пило-ой! Из концов-то скалки вышли бы,
продать бы их можно, дьяволово семя!
Махая руками, он выбежал в сени, а мать сказала:
- Не совался бы ты...
Умерла она в августе, в воскресенье, около полудня. Вотчим только что воротился из
своей поездки и снова где-то служил, бабушка с Колей уже перебралась к нему, на чистенькую
квартирку около вокзала, туда же на днях должны были перевезти и мать.
Утром, в день смерти, она сказала мне тихо, но более ясным и лёгким голосом, чем
всегда:
- Сходи к Евгению Васильевичу, скажи - прошу его прийти!
Приподнялась на постели, упираясь рукою в стену, и села, добавив:
- Скорей беги!
Мне показалось, что она улыбается и что-то новое светилось в её глазах. Вотчим был у
обедни, бабушка послала меня за табаком к еврейке-будочнице, готового табаку не оказалось,
пришлось ждать, пока будочница натёрла табаку, потом отнести его бабушке.
Когда я воротился к деду, мать сидела за столом, одетая в чистое сиреневое платье,
красиво причёсанная, важная по-прежнему.
- Тебе стало лучше? - спросил я, оробев почему-то.
Жутко глядя на меня, она сказала:
- Поди сюда! Ты где шлялся, а?
Я не успел ответить, как она, схватив меня за волосы, взяла в другую руку длинный
гибкий нож, сделанный из пилы, и с размаха несколько раз ударила меня плашмя,- нож
вырвался из руки у неё.
- Подними! Дай...
Я поднял нож, бросил его на стол, мать оттолкнула меня; я сел на приступок печи,
испуганно следя за нею.
Встав со стула, она медленно передвинулась в свой угол, легла на постель и стала
вытирать платком вспотевшее лицо. Рука её двигалась неверно, дважды упала мимо лица на
подушку и провела платком по ней.
- Дай воды...
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и
отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол на иконы,
перевела глаза на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила на
глаза длинные ресницы. Локти её плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля пальцами,
ползли на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу её плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая
жёлтую кожу, заострив нос. Удивлённо открывался рот, но дыхания не было слышно.
Неизмеримо долго стоял я с чашкой в руке у постели матери, глядя, как застывает, сереет
её лицо.
Вошёл дед, я сказал ему:
- Умерла мать...
Он заглянул на постель.
- Что врёшь?
Ушёл к печи и стал вынимать пирог, оглушительно гремя заслоном и противнем. Я