Page 103 - Детство

спрашивающее, жалобное, он как бы приглашал нас думать с ним, и мы слушали его
внимательно. Говорил он неумело, бестолково, часто перебивая свою речь вопросами, но от
его рассказов оставались в памяти какие-то беспокоящие осколки и обломки:
- Спрашивают её: "Кто поджёг?" - "Я подожгла!" - "Как так, дура? Тебя дома не было в ту
ночь, ты в больнице лежала!" - "Я подожгла!" Это она зачем же? Ух, не дай бог бессонницу...
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого,
голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы входили в них, видели, как
живут люди, чувствовали что-то серьёзное, важное. Он, кажется, мог бы говорить всю ночь до
утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за
стола:
- Я - домой, а то мамка бояться будет. Кто со мной?
Уходили все; Язь провожал нас до ограды, запирал ворота и, прижав к решётке тёмное,
костлявое лицо, глухо говорил:
- Прощайте!
Мы тоже кричали ему - прощай! Всегда неловко было оставлять его на кладбище.
Кострома сказал однажды, оглянувшись назад:
- Вот, проснёмся завтра, а он - помер.
- Язю хуже всех жить,- часто говорил Чурка, а Вяхирь всегда возражал:
- Нам вовсе не плохо...
И на мой взгляд нам жилось не плохо,- мне эта уличная, независимая жизнь очень
нравилась и нравились товарищи, они возбуждали у меня какое-то большое чувство, всегда
беспокойно хотелось сделать что-нибудь хорошее для них.
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником,
нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и
нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я был обижен этой жалобой и как трудно
было мне ходить в школу после неё. Жалоба была выдумана со зла: я очень усердно мылся
каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпьё.
Но вот наконец я сдал экзамен в третий класс, получил в награду Евангелие, басни
Крылова в переплёте и ещё книжку без переплёта. с непонятным титулом - "Фата-Моргана",
дали мне также похвальный лист. Когда я принёс эти подарки домой, дед очень обрадовался,
растрогался и заявил, что всё это нужно беречь и что он запрёт книги в укладку себе. Бабушка
уже несколько дней лежала больная, у неё не было денег, дед охал и взвизгивал:
- Опиваете вы меня, объедаете до костей, эх вы-и...
Я отнёс книги в лавочку, продал их за пятьдесят пять копеек, отдал деньги бабушке, а
похвальный лист испортил какими-то надписями и тогда же вручил деду. Он бережно спрятал
бумагу, не развернув её и не заметив моего озорства.
Разделавшись со школой, я снова зажил на улице, теперь стало ещё лучше,- весна была в
разгаре, заработок стал обильней, по воскресеньям мы всей компанией с утра уходили в поле,
в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно вечером, приятно усталые и ещё более
близкие друг к другу.
Но эта жизнь продолжалась недолго - вотчиму отказали от должности, он снова куда-то
исчез, мать, с маленьким братом Николаем, переселилась к деду, и на меня была возложена
обязанность няньки,- бабушка ушла в город и жила там в доме богатого купца, вышивая
покров на плащаницу.
Немая, высохшая мать едва передвигала ноги, глядя на всё страшными глазами. брат был
золотушный, с язвами на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а
только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрёму как-то странно
вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котёнок.
Внимательно ощупав его, дед сказал:
- Кормить бы надобно его хорошенько, да не хватает у меня кормов-то на всех вас...
Мать, сидя в углу на постели, хрипло вздохнула:
- Ему немного надо...