Page 104 - Детство

- Тому - немного, этому - немного, и выходит много...
Он махнул рукой и обратился ко мне:
- Держать Николая надо на воле, на солнышке, в песке...
Я натаскал мешком чистого сухого песку, сложил его кучей на припёке под окном и
зарывал брата по шею, как было указано дедушкой. Мальчику нравилось сидеть в песке, он
сладко жмурился и светил мне необыкновенными глазами - без белков, только одни голубые
зрачки, окружённые светлым колечком.
Я сразу и крепко привязался к брату, мне казалось, что он понимает всё, о чём думаю я,
лёжа рядом с ним на песке под окном, откуда ползёт к нам скрипучий голос деда:
- Умереть - не велика мудрость, ты бы вот жить умела!
Мать затяжно кашляет...
Высвободив ручки, мальчик тянется ко мне, покачивая белой головёнкой; волосы у него
редкие, отливают сединой, а личико старенькое, мудрое.
Если близко к нам подходит курица, кошка - Коля долго присматривается к ним, потом
смотрит на меня и чуть заметно улыбается,- меня смущает эта улыбка - не чувствует ли брат,
что мне скучно с ним и хочется убежать на улицу, оставив его?
Двор - маленький, тесный и сорный, от ворот идут построенные из горбушин сарайчики,
дровяники и погреба, потом они загибаются, заканчиваясь баней. Крыши сплошь завалены
обломками лодок, поленьями дров, досками, сырою щепой - всё это мещане выловили из Оки
во время ледохода и половодья. И весь двор неприглядно завален грудами разного дерева;
насыщенное водою, оно преет на солнце, распространяя запах гнили.
Рядом - бойня мелкого скота, почти каждое утро там мычали телята, блеяли бараны,
кровью пахнет так густо, что иногда мне казалось - этот запах колеблется в пыльном воздухе
прозрачно- багровой сеткой...
Когда мычали животные, оглушаемые ударом топора - обухом между рогов,Коля
прищуривал глаза и, надувая губы, должно быть, хотел повторить звук, но только выдувал
воздух:
- Ффу...
В полдень дед, высунув голову из окна, кричал:
- Обедать!
Он сам кормил ребёнка, держа его на коленях у себя,- пожуёт картофеля, хлеба и кривым
пальцем сунет в ротик Коли, пачкая тонкие его губы и остренький подбородок. Покормив
немного, дед приподнимал рубашонку мальчика, тыкал пальцем в его вздутый животик и
вслух соображал:
- Будет, что ли? Али ещё дать?
Из тёмного угла около двери раздавался голос матери:
- Видите же вы - он тянется за хлебом!
- Ребёнок глуп! Он не может знать, сколько надо ему съесть...
И снова совал в рот Коли жвачку. Смотреть на это кормление мне было стыдно до боли,
внизу горла меня душило и тошнило.
- Ну, ладно! - говорил наконец дед.- На-ко, отнеси его матери.
- Я брал Колю - он стонал и тянулся к столу. Встречу мне, хрипя, поднималась мать,
протягивая сухие руки без мяса на них, длинная, тонкая, точно ель с обломанными ветвями.
Она совсем онемела, редко скажет слово кипящим голосом, а то целый день молча лежит
в углу и умирает. Что она умирала - это я, конечно, чувствовал, знал, да и дед слишком часто,
назойливо говорил о смерти, особенно по вечерам, когда на дворе темнело и в окна влезал
тёплый, как овчина, жирный запах гнили.
Дедова кровать стояла в переднем углу, почти под образами, он ложился головою к ним
и окошку,- ложился и долго ворчал в темноте:
- Вот - пришло время умирать. С какой рожей пред богом встанем? Что скажем? А ведь
весь век суетились, чего-то делали... До чего дошли?..
Я спал между печью и окном, на полу, мне было коротко, ноги я засовывал в подпечек,