Page 88 - История одного города

Раз — первой! раз — другой! —

а за ним все работающие подхватывают:

Ухнем!
Дубинушка, ухнем!

Но вот солнце достигает зенита, и Угрюм-Бурчеев кричит: "Шабаш!" Опять повзводно
строятся обыватели и направляются обратно в город, где церемониальным маршем проходят
через "манеж для принятия пищи" и получают по куску черного хлеба с солью. После
краткого отдыха, состоящего в маршировке, люди снова строятся и прежним порядком
разводятся на работы впредь до солнечного заката. По закате всякий получает по новому
куску хлеба и спешит домой лечь спать. Ночью над Непреклонском витает дух
Угрюм-Бурчеева и зорко стережет обывательский сон…
Ни бога, ни идолов — ничего…
В этом фантастическом мире нет ни страстей, ни увлечений, ни привязанностей. Все
живут каждую минуту вместе, и всякий чувствует себя одиноким. Жизнь ни на мгновенье не
отвлекается от исполнения бесчисленного множества дурацких обязанностей, из которых
каждая рассчитана заранее и над каждым человеком тяготеет как рок. Женщины имеют
право рожать детей только зимой, потому что нарушение этого правила может
воспрепятствовать успешному ходу летних работ. Союзы между молодыми людьми
устраиваются не иначе, как сообразно росту и телосложению, так как это удовлетворяет
требованиям правильного и красивого фронта. Нивелляторство, упрощенное до
определенной дачи черного хлеба, — вот сущность этой кантонистской фантазии…
Тем не менее, когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством, то
последнее не только не встревожилось им, но с удивлением, доходившим почти до
благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную. Страшная
масса исполнительности, действующая как один человек, поражала воображение. Весь мир
представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по
прямой линии люди, и все идут, все идут. Эти поселенные единицы, эти взводы, роты, полки
— все это, взятое вместе, не намекает ли на какую-то лучезарную даль, которая покамест
еще задернута туманом, но со временем, когда туманы рассеются и когда даль откроется…
Что же это, однако, за даль? что скрывает она?
— Казар-р-мы!
— Казар-р-мы! — в свою очередь, словно эхо, вторил угрюмый прохвост и произносил
при этом такую несосветимую клятву, что начальство чувствовало себя как бы опаленным
каким-то таинственным огнем…

Управившись с Грустиловым и разогнав безумное скопище, Угрюм-Бурчеев
немедленно приступил к осуществлению своего бреда.
Но в том виде, в каком Глупов предстал глазам его, город этот далеко не отвечал его
идеалам. Это была скорее беспорядочная куча хижин, нежели город. Не имелось ясного
центрального пункта; улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились кое-как, без всякой
симметрии, по местам теснясь друг к другу, по местам оставляя в промежутках огромные
пустыри. Следовательно, предстояло не улучшать, но создавать вновь. Но что же может
значить слово «создавать» в понятиях такого человека, который с юных лет закалился в
должности прохвоста? — «Создавать» — это значит представить себе, что находишься в
дремучем лесу; это значит взять в руку топор и, помахивая этим орудием творчества направо
и налево, неуклонно идти куда глаза глядят. Именно так Угрюм-Бурчеев и поступил.
На другой же день по приезде он обошел весь город. Ни кривизна улиц, ни великое
множество закоулков, ни разбросанность обывательских хижин — ничто не остановило его.
Ему было ясно одно: что перед глазами его дремучий лес и что следует с этим лесом